Мать кормила в сарае кабанов.

— Мама, это правда? — дрожащим голосом спросила Саша, заходя в сарай. — Ты избила женщину?

— Правда, — смиренно ответила Груня.

— Как тебе не стыдно! Ведь ты позоришь и меня и папу! Мне стыдно, стыдно!.. — заплакала Саша.

— Стыд не дым — глаза не ест, — тихо ответила Груня. — И не плачь. У меня душа совсем от горя черная, а видишь — не плачу. Пусть люди говорят, а ты не слушай. Ты о себе думай. У тебя свадьба в субботу, вот ты о свадьбе и думай.

— Да зачем мне твоя свадьба? — Саша вытирала мокрые глаза. — Не нужна мне твоя свадьба! Не хочу я замуж идти. Зачем? Чтоб так жить, как вы с папой?

— Вот глупая, вот глупая, — ласково сказала Груня. И подошла к Саше, погладила ее по плечам. — То хотела, то теперь не хочешь.

— Ах, мама!.. — сказала сквозь слезы Саша и убежала в дом.

Груня подождала, пока насытится свинство, убрала корыто, ополоснула под колонкой у крыльца руки и отправилась в пионерлагерь.

Саша наплакалась у себя в комнате. Но долго плакать не приходилось: она отпросилась всего на час, нужно было идти в аптеку. Она умылась и причесалась. И тогда появился отец.

— Где мать? — сердито спросил он, войдя в дом прямо в пыльных сапожищах, хотя у них не принято было ходить в обуви по лакированным полам и ковровым дорожкам.

— Ушла в лагерь, — сказала Саша.

— Ты знаешь, что она натворила?

— Знаю, — ответила Саша.

— Ох, Саша, Саша!.. Что мне делать, как мне жить на белом свете? — Гнат Серобаба заходил по ковровой дорожке, не думая о том, что портит своими грязными сапогами пышный ворс.

— Я сама не знаю, как мне жить, а ты у меня спрашиваешь, — грустно сказала Саша.

— Ах, гадость! За что я мучаюсь? Опозорила, оплевала! Доколь же мне терпеть?

— Папа, не говори так. Это моя мать, и я ее люблю, — сказала Саша.

— А я? Я тебе кто?

— Отец. И я тебя тоже люблю, — ответила она.

— Всех-то ты любишь! Мать любишь, меня любишь, жениха своего любишь. Откуда столько любви берется?

— Папа, не злись, — тихо попросила Саша. — Мне вас обоих жалко. Почему вы не разойдетесь по-хорошему? Всю жизнь вы друг друга мучаете.

— А-а… Ну, спасибо, спасибо тебе!.. — трагическим голосом воскликнул Гнат Серобаба. — Дожился Гнат, дожился!.. На работе меня каждый слесарь уважает, на работе от всех почтение, а дома вот что делается! Дома пекло небесное… Так лучше пошел я. Так и знай: поеду сейчас по колхозам и не ждите меня! Не-ет, теперь вы меня не ждите!.. — И он выскочил из дому, хлопнув дверью.

Вечером Саша сидела во дворе на качелях (они были сделаны, когда она была еще маленькой), чуть-чуть покачивалась и смотрела, как зажигаются в далеком синем небе яркие и тусклые звездочки. Она была одна дома. Мать приходила с работы поздно, в двенадцатом часу, отец, должно быть, выполнил свою угрозу — уехал в какой-нибудь колхоз и неизвестно, когда вернется. Жених ее и будущий муж Гриша Кривошей поступает в Гомеле в железнодорожный институт. Гриша выдержал уже три экзамена и завтра сдает последний. Он четвертый год поступает в институт, вернее, в разные институты. Трижды не прошел по конкурсу и завтра будет известно, пройдет ли он в четвертый раз. Может, и пройдет, может… Но сам Гриша не очень жаждет стать студентом и вряд ли поступал бы в четвертый раз, если б не настаивали родители. Уезжая в Гомель, он сказал Саше, что будет рад, если не поступит, потому что учиться пять лет — это великая мука. Гриша был убежден, что лучше слесарить в депо, чем зубрить книжки.

Саша покачивалась на качелях, смотрела на яркие звезды и не думала ни о Грише, ни о его экзаменах, ни о его письмах, которые приходят из Гомеля и в которых тысячу раз повторяется слово «люблю». И вообще ни о чем не думала она. Просто сидела на качелях и смотрела на звезды.

Иногда она поглядывала на соседний дом, и ей была непонятно, отчего в доме темно, отчего не слышно транзистора, отчего и во дворе не слышно голосов.

Когда стемнело гуще, когда ярче засияли звезды и над деревьями всплыл молоденький остророгий месяц, Саша поднялась с качелей, подошла к забору и заглянула в щель. Окна в доме были закрыты, на дверях висел замок, на замке лежал отблеск месяца. Месяц освещал чисто подметенный дворик, холмики собранного в кучки, подсохшего бурьяна и окна, за которыми никого не было.

Саша тихо ушла в дом, не закрыв ставен на кухне.

Ночью она проснулась, вышла босиком на кухню попить воды и снова увидела из окна соседний дом. Теперь месяц стоял высоко, прямо над крышей, и окна в доме были угольно-черными. И черным был весь дом. Только крыша мягко серебрилась, как шлем, надвинутый на черное квадратное лицо.

Саша попила воды, вернулась в свою комнату и снова уснула.

Поликарп Семенович Кожух слыл культурным человеком не только потому, что носил соломенную шляпу, очки с двойными линзами и сандалеты и поигрывал на скрипке и пианино, но и потому, что все он делал культурно. Если занимался производством домашнего вина, то предварительно стерилизовал посуду, работал в фартуке, а перед работой пятнадцать минут мыл руки проточной водой, то есть ровно столько, сколько моет хирург перед операцией. Если по весне опрыскивал ядохимикатами сад, предохраняя деревья от всяких короедов и листоедов, то облачался в прорезиненный комбинезон (между прочим, Поликарп Семенович не сжег его после того, как оттащил за город труп бешеной собаки), надевал резиновые перчатки и противогаз довоенного образца. Если ставил новый забор в северной части двора (забор в южной части обязана была содержать в порядке его соседка с юга — Марфа Конь), то так культурно отхватывал у Васи Хомута полоску земли шириной в полметра, что Хомуты решительно ничего не замечали. За тридцать лет Поликарп Семенович дважды переделывал северный забор, в результате чего успешно расширил свой земельный участок примерно на метр и десять сантиметров в ширину и почти на сорок пять метров в длину. Весьма культурно Поликарп Семенович уволок у тех же Хомутов четыре узеньких бетонных балки, оборудовал с их помощью в гараже «яму» и теперь, спускаясь в нее, мог удобно смазывать и ремонтировать низ своей «Победы».

Прежде Поликарп Семенович увлекался и художественной литературой, но, выйдя на пенсию, сузил тематику чтения, ограничив ее садово-огородными книгами и книгами об устройстве и ремонте легковых машин. Все книги, имевшиеся в доме, хранились в просторном диване. Там они не пылились, к тому же была полная гарантия, что оттуда их не унесет никто из посторонних. В диване покоился и Кристофер Марло, подаренный Олимпиаде Ивановне сыном Геной. И еще лежало там три подшивки «Нивы» за 1901 год, совершенно слипшиеся и труднодоступные для чтения.

Даже с женой Поликарп Семенович ссорился культурно: не повышая голоса. Он проявил большое благородство и в прошлом году, когда, заявив жене, что желает жить отдельно, жить свободно, без угнетения с ее стороны, принялся делить имущество. Поликарп Семенович с исключительной честностью надвое распилил шкаф, затем стол, затем диван, вытряхнув из него предварительно ценные книги. Неизвестно, чем бы все кончилось и удалось ли бы Поликарпу Семеновичу также ловко распилить пианино и скрипку и добиться того, чтобы каждая из частей могла звучать отдельно, если бы не приехал сын Гена, вызванный телеграммой Олимпиады Ивановны. Гена пробыл дома неделю и уехал, внеся в семью мир и согласие. После его отъезда Поликарп Семенович мастерски склеил воедино разделенные вещи, водворил их на прежние места и снова зажил с Олимпиадой Ивановной тихо и уединенно.

Сегодня Поликарп Семенович уже дважды спускался в погреб, где стояло в бутылях яблочное вино его собственного приготовления. Он всегда спускался в погреб, когда Олимпиада Ивановна садилась на своего любимого конька. А ее любимым коньком была коричневая «Победа» первого выпуска, запертая на замок в гараже, у которого бегала, гремя цепью, кудлатая Пирка (когда щенок Пират подрос и выяснилось, что он требует имени женского рода, он стал Пиркой). Олимпиада Ивановна уже третий год уговаривала Поликарпа Семеновича подарить сыну «Победу» первого выпуска, и уже третий год Поликарпу Семеновичу приходилось держать культурную оборону с помощью периодических спусканий в погреб.