Палашка охотно подтвердила: не обманул ее Вася и взял недорого — всего десятку. И всего две бутылки вина «Чэрвоного мицного» выпил, пока на крыше работал, потому что третьей бутылки у Палашки в запасе не было. И с временем не подвел: в какой день назначил, в тот и явился. Другой ни за что бы не пришел, посиди он накануне за свадебным столом да промокни под ливнем, другой бы отдыхал да простуду из себя выгонял, а тут только солнце поднялось, только крышу просушило — и Вася во двор. И работалось им весело. Палашка ему с крыльца гвозди и краску подавала, полустаканчик вина на крышу тянула, а он ей сверху все новости сообщал — что у кого во дворе делалось. Доложил, что к Кожухам сын Гена из Житомира прибыл и бегом бежал к дому, боясь, что не застанет живой Олимпиаду Ивановну. Доложил, что Огурцы-Секачи к отъезду в Киев собираются, вещи в вишневые «Жигули» сносят. Что Татьяна Пещера ходит по двору с обмотанной шеей и горло полощет. Что Петро Колотуха крушит топором столы и лавки, за которыми вчера гуляли, жена же его Настя стоит на крыльце и вроде бы плачет, а брат Петра, известный столичный тенор, поглаживает ее по голове. Доложил, что Груня Серобаба, одетая во все черное, таскает на базар (как раз день был базарный) какие-то тяжелые корзины и возвращается с пустыми. Разгадать загадку с корзинами не могли ни Вася Хомут, сидевший на крыше, ни тем более Палашка, ничего не видевшая со двора. Только к вечеру все прояснилось: Груня Серобаба носила на базар несъеденное на свадьбе. Продавала жареное и пареное, даже холодец в мисках.

Как же могла Палашка при таком к себе отношении Васи Хомута не потчевать его?

Вася Хомут дотянул одну цигарку и взялся свертывать другую, говоря:

— Или вот возьмите, мамочка Палашка, золотце Марфа, Сережку Музы́ку. Я ему клятву дал, что дом его, как игрушку, сделают — и сделают! Вот Октябрьские отгуляем и начнем полным ходом. Мне сам Кавун сказал: дальше тянуть нельзя, год отчетный кончается. Я Сереже написал, что будет полный порядок. И ответ от него получил: ни капли, мол, не сомневаюсь.

Услышав это, Марфа с Палашкой вытянули к Васе острые носы и разом спросили:

— А что ж он еще пишет? Может, и Сашу вспоминает?

— Ах, Марфа, жизнь моя, Палашка, мамочка! — с чувством сказал Вася. — Живут они, как в раю небесном. Сережка Груне тысячу телеграфом выслал, и она все простила. Или вы Груню не знаете?

Марфа хотела было что-то сказать Васе, но вдруг встала и крикнула молодой женщине, сгребавшей листья в том месте, где кончался забор Огурцов.

— Слухайте, женщина! Там не гребите, то уже чужие листья!

Женщина выпрямилась, удивленно спросила:

— Это вы мне говорите?

— Вам, вам!

— Как это листья могут быть чужими? — снова удивилась женщина.

— А так, что вы наших порядков не знаете! Под кленом гребите, его Огурцы сажали, а то́поля не трогайте, это тополь Петра Колотухи!

Женщина пожала плечами и ушла с граблями во двор.

— Вот и обидела ты ее, — сказала Марфе Палашка.

— А что я такого сделала? Разъяснила человеку, раз Таисия не разъяснила.

Две недели назад Таисия Огурец продала наконец-то дом, почти вдвое дешевле, чем желала, и насовсем перебралась в Киев. Но по городу ходили слухи, что после того, как в районной газете появился снимок, запечатлевший венчание Поли с Андреем, у Огурцов случились большие неприятности. Вроде бы кто-то послал газеты со снимками куда следует, после чего вроде бы Полю и Андрея исключили из комсомола, а Филипп Демидович вроде бы полетел со своего высокого поста.

Палашка верила слухам, а Марфа крепко сомневалась. Поэтому Марфа и сказала:

— Нет, не могли Фильку за одну церковь с поста сбросить.

Но Палашка опять не согласилась с нею, сказав:

— Не такие головы вниз долой летели. Вон какие летели!

Вася Хомут бросил в листья окурок, затоптал его каблуком и сказал:

— Марфа, мамочка, Палашка, золотце, я вам по секрету признаюсь. Мне один ответственный человек сказал, я ему ворота ставил, он знает, что я не трепач. Так и вы знайте: шуму в Киеве с головой было, а чем кончилось, этот человек пока сам не в курсе. Ну, кончай, Вася, шабашить, пора трогать, — обратился он сам к себе.

Вася поплевал на руки, крякнул, гмыкнул и покатил мешки с картошкой домой.

— Не верю, да и все, — упрямо повторила Марфа. — А если б скинули Фильку, — я б довольной була. Как это так: сам шпекулировал, а теперь другим приговора́ выносит, — рассуждала Марфа. — Это что ж, по чести или по нечестности?

— Ох, чего ты вспомнила! Это ж когда все було? — удивилась Палашка, смахивая моток белой паутины, прилепившейся ей на щеку. — Тогда вон сколько людей тем и выжили.

— А я ни тогда, ни теперь их не одобряла. — Марфа тоже смахнула со лба моток паутины, перелетевший к ней от Палашки.

— Так и я за солью ездила и за прочим. Так, может, ты и меня не одобряешь?

— И тебя не одобряю.

— Так, может, тебе и Елену Жужелицу не жалко було, и Марину Будейко, когда их засудили?

— Не жалко було.

— Почему ж не жалко? Может, потому, что сама не ездила?

— А конечно ж, не ездила.

— Зачем тебе ездить було? Ты ж на угольном нарядчицей сидела, уголь там брала да продавала.

— Я сама не брала. Я по квитанциям выписывала.

— Вот и правильно. По казенной цене выписывала, а продавала почем? Не я ли сама у тебя покупала?

— Так у тебя деньги нашпекулированные были. Кто ж тебе виноват, что платила? Я у тебя силой не отнимала.

— Ну, Марфа! — поднялась со скамьи Палашка.

— А что — Марфа? Не нравится правда в глаза?

— Пень ты гнилой, неотесанный, вот что!

— От такой же гнилой коряжки и слышу!

Палашка схватила с земли свои грабли и, ничего не сказав больше, пошла через дорогу, подобрав по пути свой мешок с листьями. И скрылась в своем дворе, сильно хлопнув калиткой.

Марфа тоже взяла свои грабли, подхватила свой мешок с листьями и тоже скрылась в своем дворе, стукнув калиткой.

И опять они поссорились. Может, до вечера, может, до завтрашнего утра, а может, и на целую неделю.

Зимой стало известно, что к следующей спасовке на Липовой аллее намечаются две свадьбы. Старший сын Васи Хомута, лейтенант Володька, написал с Дальнего Востока, что решил жениться, решил непременно взять в жены свою землячку и что с этой благородной целью он и приедет в августе в отпуск. И дочь уличкомши Ольги Петровны Терещенко, Нюра Терещенко, недавно закончившая в Нежине курсы медсестер, призналась матери, что давно любит Витю Писаренко, сына машиниста Писаренко, чья крыша в свое время спасла Ольгу Петровну от взбесившейся собаки Поликарпа Семеновича. Призналась, что они решили с Витей пожениться, как только он закончит в Киеве курсы переподготовки помощников машинистов и сам станет машинистом. А это случится в августе, то есть к спасу.

Что ж, доживем до спаса!

От нашего городка у-ух как далеко до африканского города Кейптауна, где профессор Бернард впервые сделал пересадку человеческого сердца, так далеко, что если, скажем, ехать сперва поездом, а потом плыть пароходом, то получится куда дольше, нежели на ракете слетать на Луну, погулять среди лунных камней у какого-нибудь Моря Спокойствия и вернуться обратно. И тем невероятнее, что именно в нашем городке, маленьком, неказистом городке, спрятанном среди черниговских лесов, никому неизвестный хирург Тарас Тарасович Редька сделал точно такую же операцию, да так успешно, что его пациентка, теща начальника «Межрайколхозстроя» Степанида Сидоровна Перебейкопыто, не только здравствует и поныне, но (и это немаловажно!) полна завидного здоровья и сил.

Все началось субботним летним вечером. Тарас Тарасович Редька возвращался домой из больницы, где провел неимоверно трудный день, сделав две сложнейшие операции: резекцию желудка комбайнеру, доставленному из дальнего колхоза, а затем избавил молодую женщину от камней в печени. Обе операции длились по нескольку часов, отняли у Тараса Тарасовича все силы, и он чувствовал себя совершенно опустошенным. Голова у него слегка кружилась, в ногах ощущалась слабость, и он шел, заметно пошатываясь, так что, глядя со стороны, можно было предположить, что Тарас Тарасович возвращается не из больницы, проведя в ней трудный операционный день, а с хорошенькой дружеской попойки.