Так он шел, медленно и заметно покачиваясь, по вечерней, стемневшей улице, под ветвями лип и кленов, скрывавших от него звездное небо. Потом вошел в городской скверик, лежавший на его пути, где во всю мочь орала радиола и на круглом дощатом помосте, освещенном с боков фонарями, танцевала молодежь, поскольку, как уже известно, была суббота, а в субботу в городском сквере всегда орет радиола и на танцплощадке отплясывают пары. Потом вышел на центральную городскую площадь, где тоже было много молодежи, но не танцующей, а просто гуляющей. Тут он увидел высоченного и тонкого, как жердь, лейтенанта милиции Вербу, прогуливавшегося возле пустой цистерны «Квас» и наблюдавшего одновременно за поведением гуляющих. Тарас Тарасович поздоровался со стражем порядка и пошел дальше, не видя того, как понимающе усмехается за его спиной Верба, глядя на его не ровную, вихляющую походку. За углом универмага Тарас Тарасович повстречался с завхозом больницы, пожилым человеком, в бриле и чесучовом пиджаке, который чинно шествовал к центральной площади, чинно держа об руку свою жену. Он поздоровался с завхозом и пошел дальше, не видя того, как завхоз остановился, обернулся и дважды выразительно пожал правым плечом, не понимая, зачем Тарасу Тарасовичу было здороваться с ним, если днем они не раз виделись в больнице и если, опять же днем, Тарас Тарасович дал ему, завхозу, крепкий нагоняй за то, что он опять забыл смазать двери в операционную, которые своим сильным скрипом раздражали ведущего хирурга.
Подходя к городскому ресторану, неофициально называемому «Женские слезы», Тарас Тарасович заметил начальника «Межрайколхозстроя» Максименко, стоявшего перед фонтаном, украшавшим вход в ресторан, и наблюдавшего за струйками воды, бьющими вверх изо рта и ноздрей большой жабы и окружавших ее маленьких жабенят. Максименко, весь в белом (белые брюки, белая полурукавка навыпуск, белый картуз на голове), стоял вполоборота к тротуару, по которому двигался Тарас Тарасович, и Редька намеревался пройти мимо него, сделав вид, что не заметил.
Но тут белый картуз стал медленно поворачиваться козырьком в его сторону, а затем белая, с круглым животиком, фигура Максименко, похожая на гипсовую статую, медленно поплыла наперерез Тарасу Тарасовичу.
— Добрый вечер, Тарас Тарасович. Какая славная погода стоит, — сказал Максименко, протягивая Редьке руку для пожатия.
— Добрый вечер, — ответил Тарас Тарасович, но о погоде ничего не сказал, так как состояние погоды в это время его нисколько не занимало.
— Вы домой? — спросил его Максименко, хотя прекрасно знал, что в такой поздний час Редьке некуда идти, кроме как домой. — Что ж, пойдемте вместе.
И дальше они пошли вместе, потому что были соседи: оба жили в одноэтажных деревянных домах, разделенных высоким и плотным забором, вдоль которого со стороны Редьки густо кучерявились вишни, а со стороны Максименко столь же густо росла малина.
И вот когда они пошли, Максименко и спросил Тараса Тарасовича, как чувствует себя его теща, Степанида Сидоровна Перебейкопыто, находившаяся уже третий день в больнице.
— Плохо, крайне плохо, — откровенно ответил ему Тарас Тарасович. — Боюсь, что смерть наступит в любую минуту. С таким сердцем человек жить не может.
— Да-а, — глухо произнес Максименко. — Это будет большим ударом для моей жены. Смерть матери убьет ее.
— Терять близких всегда непереносимо тяжело, — согласился с ним Тарас Тарасович.
— Что ж делать… — вздохнул Максименко и покачал головой в белом картузе. — Все мы в конечном счете смертны.
— Безусловно, — снова согласился с ним Редька.
— А жаль, очень жаль, — помолчав, сказал Максименко. — Степанида Сидоровна была женщина добрейшей души. Неужели наша медицина так бессильна?
— В данном случае бессильна, — не стал скрывать Тарас Тарасович.
— Жаль, очень жаль, — повторил Максименко. — Я пока ничего не скажу жене. Не стану убивать заранее.
Так они не спеша шли и не спеша разговаривали о скорой смерти Степаниды Сидоровны Перебейкопыто. За этим невеселым разговором они достигли конца центральной улицы, где уже не светили фонари, возможно, с целью экономии электричества, и свернули на параллельную улицу, где и вовсе не было фонарей, за исключением одного, причем горевшего сейчас, — у дома Максименко. Но луна неплохо светила, и им не приходилось спотыкаться на неровностях выщербленного тротуара.
У дома Максименко, под фонарем, очертившим на земле желтый круг, они попрощались, и попрощались, нужно сказать, довольно сухо. «Всего доброго», — сухо сказал Редьке Максименко. «Будьте здоровы», — сухо ответил тот, после чего они разошлись к своим калиткам и забрякали щеколдами.
Пробираясь по темной дорожке к крыльцу, Тарас Тарасович услышал стук сорвавшегося с дерева яблока, и сразу за забором протяжно ойкнул и чертыхнулся Максименко, что выразительно указывало на то, что яблоко угодило ему по голове. Но тут же на голову Тарасу Тарасовичу упало несколько спелых слив, так как он ненароком задел рукой ветку сливы, росшей у крыльца. Но никакой боли это ему не причинило.
Он отпер ключом двери и вошел в дом, наперед зная, что жена его не могла еще вернуться из подшефного колхоза, куда ее послали вместе с коллегами по банку и вместе со служащими других учреждений убирать созревший на подшефных полях лен. Сперва он включил в пустом доме свет, потом хорошенько вымыл под рукомойником руки, затем позвонил в больницу и узнал у дежурного врача Миры Яковлевны, как чувствуют себя его оперированные. Услышав, что пока все нормально, Тарас Тарасович вскипятил себе чаю на кухне, съел кусок ветчины домашнего копчения, привезенной ему в виде большого окорока одним бухгалтером совхоза, которому он успешно оперировал щитовидную железу, выпил чаю вприкуску с колотым рафинадом и, сняв в коридоре туфли и еще раз вымыв руки, прошел в комнату и прилег с газетой на диване, подложив под локоть подушку в пестренькой ситцевой наволочке.
Он пробежал глазами несколько сообщений ТАСС на первой странице, повернул к себе газету четвертой страницей и, увидев большую статью под заглавием «Сын приехал к отцу», подумал, что и его сын Жорж, уехавший на лето в стройотряде в Сибирь, тоже скоро приедет к нему и проведет дома остаток студенческих каникул. И, подумав так, не стал читать газетную историю о чужом сыне, а опустил голову на подушку, прикрыл лицо газетой и принялся размышлять о своем соседе Максименко и его теще, Степаниде Сидоровне Перебейкопыто, умиравшей от полной сердечной недостаточности.
Тарас Тарасович Редька, начав в здешней больнице зелененьким хирургом, за тридцать лет стал в той же больнице мастером хирургии. За эти годы он столько раз оперировал желудки, рассекал грудные клетки, вправлял вывихи и грыжи, выдергивал гланды, удалял аппендициты, бородавки, всякие непотребные наросты и опухоли, столько передержал в своих руках человеческих рук и ног, накладывая на них гипс или взрезая их скальпелем, что счесть все это было невозможно. И двадцать лет из тридцати он прожил в этом доме, в постоянном соседстве с Максименко, а также с его тещей, Степанидой Сидоровной Перебейкопыто. Степанида Сидоровна была его соседкой и тогда, когда Петро Максименко слесарил в депо, и тогда, когда он заделался капитаном, мотористом и рулевым (все вместе) единственного на реке катера, возившего народ с левого, «городского», берега на правый, «сельский», и обратно. Степанида Сидоровна жила при зяте и тогда, когда Максименко переквалифицировался на короткое время в киномеханики, и когда вдруг стал заведовать городским Домом культуры. Но тогда Петро Максименко относился к Степаниде Сидоровне, как и должно зятю относиться к теще. Теперь же, при нынешнем своем положении начальника «Межрайколхозстроя», Петр Петрович Максименко (и Тарас Тарасович мог поклясться, что это так!) ненавидел свою тещу и ничуть не скорбел о ее близкой кончине, а даже, как казалось Тарасу Тарасовичу, ожидал ее с нетерпением.
И совсем не потому, что Степанида Сидоровна Перебейкопыто не любила, скажем, своего зятя или потому, что с возрастом она, скажем, резко изменилась в худшую сторону. Нет, она отнюдь не не любила зятя, а в силу своего бранчливого нрава, которым наградила ее природа, в силу длинного языка и горластой глотки, тоже доставшихся ей от природы, словом, в силу своей натуры Степанида Сидоровна стала сильно подрывать руководящий авторитет Петра Петровича Максименко. Если раньше, в отдаленное прошлое время, Степанида Сидоровна вихрем выскакивала из калитки (тогда она была гораздо моложе и голос у нее был более крепкий) и кричала вслед удалявшемуся на слесарную работу Петру Максименко, кричала так, что содрогался воздух и с улицы разбегались собаки: «Петька, ты ж не забудь мне в депе чугунок запаять! Смотри не вернись без чугунка, бо вечерять не получишь!» — если она горланила так на всю улицу, то на это ровно никто не обращал внимания. Или если Степанида Сидоровна, воюя с внуками, игравшими на деревьях «в Тарзана», пыталась уберечь от порчи деревья при помощи таких душераздирающих возгласов, как: «Ах вы ироды чумные! Сколько ж вы мне будете сад тарзанить? У кого вы этим тарзанам научились, у батька своего? А ну, спрыгуйте на землю, бо рогачом и вас, и батька вашего отметелю!..» — если кричала она так, разнося свои слова в уши ближних и дальних соседей, то на это никто не обращал внимания, поскольку подобные возгласы Степаниды Сидоровны были для всех привычны, как привычны они были и для самого Петра Максименко.
