— Смотрите, плачет!.. Орлик плачет!.. Старый конь заплакал!.. — зашептались вокруг.

Из больших и выпуклых, как сливы, мутно-черных глаз Орлика капали крупные слезы. Орлик взмаргивал широкими рыжими веками, и слезы текли быстрее. Плакала и молодая серая кобылица, к которой пугливо жался такой же серый, как она, жеребенок.

— Все-то они понимают, кони, — сказал, смахивая слезу, Митрофан Кузьмич. — Понимают, что добрый человек помер… На что пчела — и та… А это ж — кони!..

Люди засыпали землей могилу, положили венки, поставили столбик в изголовье и пошли к ожидавшим их автобусу и машине.

А кони остались. И уже никто не видел, когда они покинули кладбище. Лишь на другой день фельдшер сельской больницы рассказывал, что когда он вчера поздно вечером, уже при луне, возвращался на мотоцикле из города, то слышал, как в поле, в стороне кладбища, протяжно и жалобно ржали кони.

Туман стал наваливаться с вечера, когда Николай повел товарняк на Гомель. Сперва в зеленоватых и уже по-осеннему жухлых ложбинках за насыпью зашевелились белые змейки, они свивались в клубки, пухли, как на дрожжах, заполняя собой и забеливая всевозможные впадины и вмятины на земле. Потом белесость поползла и по ровным местам, пустилась оплетать снизу кустарники и подошвы деревьев, а затем и вовсе оторвалась от земли и пошла паутиниться по веткам орешника и ольшаника, по стволам сосен и берез и просто по голому воздуху. Спустя какой-то час туман сплошь заполонил землю, седым морем разлился над нею, и в этом море черными кораблями всплывали хребты лесных массивов вдалеке и разноцветными катерками с белыми трубами выныривали крыши селений, мимо которых проносился тепловоз, трудно пробивая туман мощным светом прожектора.

Это была последняя поездка Николая перед отпуском, и складывалась она чертовски невезуче. Не из-за тумана, конечно. Хотя туман тоже не радость, ибо съедает световые огни, и ты так напрягаешь зрение, что в глазах колет иглами и прыгают черно-малиновые блошки. А вот уже в Гомеле, когда сдал состав, а заодно и тепловоз, другой локомотивной бригаде, у него началась стычка с дежурным по депо. У дежурного была своя задача: поскорее отправить его в обратный путь, поскорее вытолкнуть со станции прибывший из Минска товарняк, а у Николая своя: не принимать тепловоз, который ему подсовывали техосмотрщики, так как на нем не устранены неполадки (что было отмечено в журнале техсостояния), и требовать другой, исправный. Исправный он все-таки вытребовал, но канитель тянулась часа два, с обоюдными упреками и препирательствами.

Эти штучки с тепловозами хорошо известны машинистам. Раньше, когда ходили паровозы, бригада закреплялась за определенным локомотивом. Оттарабанили товарняк, скажем, в Бахмач, развернулись, подцепили другой состав и потянули его своим же паровозом в свое депо. Теперь тепловозы «ходят по рукам», теперь в чужом депо того и гляди, что обведут тебя за нос. Могут даже упрашивать слезно: ну, чего ты, дескать, ерепенишься? Подумаешь, неполадка — текут секции! Небось не вытечет все масло по дороге! Давай, друг, езжай!.. Вытечь-то оно не вытечет, но в своем депо тебе тоже шею намылят: зачем принял такую машину, почему не отказался? Словом, вот такая петрушка идет — «свои — чужие».

Короче говоря, Гомель он покинул в четыре утра, и тепловоз нырнул в туман, объявший теперь и землю, и небо, и так загустевший к тому часу, что казалось, будто машина не движется, а на месте крутит колесами, находясь в какой-то паровой камере, под паровым колпаком.

На первой же станции, какую он желал бы проскочить с ходу, ему дали красный свет, и снова получилась длительная задержка. Подбежал знакомый дежурный: «Коля, выручи, подцепи два вагончика, вторые сутки стоят!..» Голос — как у нищего, только что руку за подаянием не тянет. Видать, не одному уже машинисту кланялся насчет этих «двух вагончиков». Ну и он не может: у него состав, дай бог! — четыре тысячи тонн с гаком, критический вес. Возьмешь свыше критического, — опять же начальство стружку снимет. К тому же впереди, через два перегона, подъем. Пойдет встречный состав, остановят тебя на разъезде, потом, не дай бог, не возьмешь подъем, придется осаживать весь этот сверхкритический обратно на станцию.

«Ко-оля!..» — это уже с отчаянием. Да ведь все понятно! Ему ведь позарез нужно спихнуть с себя эти два вагона, иначе — неплановый простой, плохие показатели и прочее. «Ладно. С чем вагоны?» — «С цементом, Коля! Там всего-то — ничего: тонн сто, не больше!» На радостях сразу же и приврал: если с цементом, то верных сто пятьдесят. Это уже сверх всякого сверхкритического. Но все же взял. Договорились, что диспетчер до подъема даст ему зеленую улицу. Решил так: сегодня воскресенье, начальства в депо не будет, а с завтрашнего дня — он в отпуску. Разыскивать его для проработки не станут.

На подъем шел тяжело. Потом сверхкритический легко покатился с уклона, а дальше и по ровному профилю. А тут уже и рассвет процедился, стало малость веселее. Туман задымил в косых лучах солнца, начал понемногу растекаться в стороны от разрезавшего его тепловоза, уползать вверх и медленно истаивать, обнажая постепенно землю, на которой решительно все, от травинки до бетонных электростолбов, было мокрым, и на каждом предмете, на каждом листке и стебельке ртутью посвечивала роса. Но на подъезде к своему городку тепловоз снова попал в густое туманное месиво, наползавшее от реки, на берегу которой местился городок, целиком погруженный сейчас в туман.

Состав приняли на четвертый путь и загнали далеко, едва ли не к выходному семафору. Отсюда Николаю близко было к дому. Но требовалось еще сходить в дежурку, сдать маршрут, скоростемерные ленты, формуляр и прочее. На все это ушло минут сорок, и когда он шел домой, то наверняка знал, что на дверях его встретит замок. Его домашние, несмотря на туман, с рассветом унеслись на огород копать картошку. Он рассчитывал вернуться гораздо раньше и отвезти их на огород на мотоцикле с коляской (все их семейство прекрасно умещалось на этом мотосооружении). Так они и условились. Но раз он задержался…

Николай свернул с широкой песчаной улицы в свой переулок, по которому еще бродили остатки косматого тумана, и сразу же остановился, увидев женщину, которая сидела на лавочке подле его дома, повернувшись в его сторону, — видимо, ждала его. И как только увидела, принялась торопливо вытирать глаза кончиком головного платка и сморкаться в него.

Николай подошел к скамейке.

— Опять вы пришли? — с неприязнью спросил он.

— Колечка, больная я вся… Зима идет, а топлива нету. И хата валится… — Женщина смотрела на него снизу жалкими глазами и заталкивала под платок седеющие волосы. Платок на ней был давно не стиранный, туфли стоптанные, серый мужской плащ измят и в каких-то маслянистых потеках.

Николай вынул из кармана три красных бумажки (вчера перед поездкой помощник вернул ему долг), протянул ей деньги.

— Возьмите и уходите.

— Колечка!.. — Женщина поймала его руку и стала, обцеловывать ее.

Николай со злостью выдернул свою руку, ушел во двор, захлопнул калитку и набросил на нее крючок.

Дома, как он и предполагал, никого не было. На столе в кухне стояла приготовленная для него еда, покрытая льняным полотенчиком. Возле литровой банки с молоком лежала записка жены и распечатанное письмо от брата. Ленчик писал, что получил звание подполковника, а заодно и новое назначение: на Север, командовать авиаполком, и что перед отъездом туда заглянет на недельку к ним. А записка жены была коротенькой:

Есть он не стал, и спать ему не хотелось — уж больно муторно было на душе. Он сбросил форменную одежду, переоделся в старое, вышел во двор и огляделся, отыскивая себе какую-либо работу. Но никакой работы не нашел: все было ухожено во дворе, даже дрова на зиму они попилили и покололи с сыном на той неделе и загрузили в сарай. Он послонялся по двору, присел на козлы, стоявшие без дела у сарая, закурил. Солнце начинало припекать, от тумана не осталось и следа. Небо заголубело, воздух стал стеклянно-чистым, и осенний день пустился наливаться летней жаркостью.