— А вот и сестричка дорогая в гости до меня! — сказал он, отцепляя веревку от дужки ведра. Поставил ведро с водой на землю, протянул руку: — Здорова була, Дуняшка.

Они подержались за руки, здороваясь. Дуняша сразу присела на колоду, опять вытерла еще влажным платочком пот с лица. Услышав, что она движется в магазин, Митрофан Кузьмич спросил, подсаживаясь к Дуняше:

— А помоложе тебя никого не нашлось за солью сходить?

— Да я сама пройтись захотела, — ответила Дуняша. — Считай, уже года два из своего проулка не вылазила. Так и помру, не дай бог, позабыв, где та лавка наша.

— Эт, помру! — хохотнул Митрофан Кузьмич, показывая редкие, сточеные зубы (был он помоложе Дуняши, да ведь тоже седьмой десяток разменял). — У нас с тобой какой уговор был, помнишь?

— Да помню, не забыла, — отвечала Дуняша, посмеиваясь, и от смеха у нее увлажнились голубенькие глазки, а вокруг них и на носу сбежались частые морщинки. — Тогда лишь и помру, как ты мне гроб без сучка и зазоринки выстругаешь. Обещался в том году доставить, да по сей момент стругаешь.

— И сделал бы. И себе и тебе сделал бы, — шутливо отвечал Митрофан Кузьмич, — да боюсь, как бы с нами такой напасти не вышло, как с Ефимом Погудой. Выстругал, дурень, на свою голову.

— Вот же, как не повезло Ефиму. Не будь того гроба, жить бы ему да жить.

Так, легко и вполушутку, говорили они о своей смерти, вспомнив и Ефима Погуду, помершего из-за собственной глупости. Все село знало, что Ефим Погуда какой-то особый гроб себе мастерит, хотя к смерти вроде бы и рановато было ему готовиться. Гробом своим Ефим многим хвалился, многих зазывал к себе, чтоб поглядели, как тот гроб отполирован, окрашен и полакирован. Держал Ефим гроб на горище в сарае и нередко укладывался в него, примеряясь и присматриваясь, хорошо ли ему будет лежаться в нем. Однажды во время такой примерки чердак не выдержал и обвалился. Лежавший в гробу Ефим рухнул вниз и насмерть зашибся.

Посмеявшись немного и пошутив, Дуняша попрощалась с Митрофаном Кузьмичом. На обратном пути она еще повстречалась и поговорила с несколькими односельчанами старшего поколения, поскольку из среднего поколения она мало кого знала, а молодых парней и девчат не знала и вовсе. Это не то что до войны было, когда все село на одной улице вмещалось и каждый друг другу чуть ли не родней приходился. Теперь же от этой улицы растеклось столько рукавов и рукавчиков, остроенных домами, что ни рукавов, ни домов не сосчитать. Так где уж тут знать всех Дуняше?..

Взрослые домочадцы домой обедать не являлись: с поля да с фермы далеко ходить. Перекусят там, а обедают уже дома затемно. Прибежала только Лариса с почты, жена внука Миши. Наскоро поела — и снова на почту. Дуняша пошла с корзиной в сад: собрать паданки Рябухе. Не успела набрать полкорзины, как примчалась с речки детвора. Загалдели во дворе, закричали:

— Бабушка Дуняша, где ты?.. Бабуся, обедать!..

Бросили на крыльце ведро серо-зеленых шевелившихся раков, шастнули в хату и — наперегонки к столу: занимать места. Чубы и косицы у них мокрые, щеки и носы солнцем припечены, как нарумянены.

Опять застучали о тарелки ложки-вилки. За пять минут подмели и борщ, и кашу, и топленого молока надулись. Дуняша собралась было убрать за ними посуду, но старшая правнучка Света, приехавшая в гости с Урала (ей четырнадцать, перешла в восьмой) приказала ребятам мыть посуду всем вместе.

— Ты отдохни, бабушка Дуняша, — сказала ей Света. Но отдыхать Дуняше некогда: кабанчикам надо вынести, курам зерна насыпать, огурцы выбрать.

На огород Дуняша повела их всех, велела не топтать грядки, срывать огурчики осторожно: ведь не маленькие, с понятием — самый младший правнук, Мишин сын, и тот уже первый год в школу отходил. Выбирали с охотой, вмиг шесть ведер наполнили. Принесли огурцы во двор, и пропала вдруг у них всякая охота что-либо еще делать: опять понеслись на речку.

К шести вечера жара стала спадать. Часа через два, когда Дуняша уже сварила раков и снесла их охлаждаться в погреб, вернулась с пастбища Рябуха. Сама вошла во двор, толкнув рогами калитку. Дуняша повела ее в сарай, скармливая ей на ходу зеленый круг несозревшего подсолнуха, с молочными еще семечками.

Она подоила Рябуху, процедила молоко, напоила вернувшихся с улицы ребятишек, дав каждому к молоку по ломтю ржаного хлеба. Потом вышла из хаты, села на лавочку возле крыльца. За ней вышла Света, устроилась с книжкой на приступках крылечка.

— Про что ж там пишется, Светочка? — спросила ее Дуняша. — Может, и про любовь?

— И про любовь, бабушка, — сказала Света. — Это роман. «Анна Каренина» называется. Очень интересный.

— Ну, читай тогда, читай. Я мешать не буду.

— А ты мне не мешаешь, бабушка, — сказала Света.

Из сеней выглянул правнук Дуняши Петя, приехавший из Киева, черноволосый мальчик тринадцати лет.

— Свет, пошли, уже начинается, — позвал он Свету и исчез.

— Бабушка, пойдем телевизор смотреть. Сейчас «Кабачок «Тринадцать стульев» будет, — сказала Света, поднимаясь с крылечка.

— Ступай смотри, детка. Я посижу чуток и приду, — ответила Дуняша.

Света ушла. Дуняша прислонилась спиной к теплой стене хаты, хорошо прогретой за день солнцем и еще не остывшей. Сидела и смотрела, как на краю неба истаивает розовато-медная полоска — слабый отблеск уже догоревшей вечерней зари.

Сумерки неспешно заполняли двор. Два окна в хате пылали зеленоватым огнем — от включенного телевизора. Из горницы доносился ребячий смех: видно, что-то веселое показывали. Взрослые еще не вернулись, но с минуты на минуту должны были явиться. Появятся, сойдутся за столом, пойдут разговоры, разговоры, — все новости за день переберут…

Такой славный, теплый вечер сошел на землю. Звезды взялись зажигаться, и тихо-тихо было. Даже пчел не слышно: отправились в ульи спать. И Дуняше захотелось спать. Веки стали сами смежаться, и совсем прикрылись. Вдруг какой-то странный свет, резкий и слепящий, ударил ей в глаза, будто сразу вспыхнули все утренние и вечерние зори. Вспыхнули, опалили небо, землю и ее тело, и тут же потухли, провалились в черноту.

— Мама, вы чего сидите в легкой жакетке? Еще простудитесь, — сказала невестка Нина, пройдя от калитки к крыльцу.

Дуняша промолчала.

— Мама, уснули?.. Пойдемте в хату. — Нина тронула Дуняшу за плечо.

Дуняша отвалилась от стены и тяжело упала ей на руки.

Нина испуганно закричала.

Хоть и велико село Лесное, да ведь у всякой скорби быстрые ноги. В тот же вечер полетела из конца в конец по селу весть: Дуняша померла!

Одни не верили:

— Быть не может! Да ее вчера в магазине видели!..

Другие уточняли:

— Это какая Дуняша? Та, что партизанской связной была?

Им отвечали:

— Она, она, Дуняша Петрик.

И рассказывали тем, кто не знал, как в войну Дуняша Петрик, женщина уже не молодая, рано овдовевшая, проводила на фронт троих взрослых сыновей, а сама осталась в селе с тремя младшими дочками и стала партизанской связной. Через нее держали партизаны связь с городом, у нее, в случае острой нужды, тайно хоронились, она верным людям в лес дорогу указывала. В ту пору, правда, об этом считанные люди знали. Остальные же узнали, когда прокатился на запад по здешним местам фронт, кончилась партизанская война, а с нею и все конспирации. И теперь еще некоторым сельчанам помнилось, как въехал в село конный отряд партизан, остановился возле хаты Дуняши и трижды отсалютовал в небо из ружей, благодаря свою связную за трудную и опасную службу. А из себя-то Дуняша была невысока ростом, нраву тихого, казалось даже робкого, — никогда бы не подумать, что за сила в душе ее таилась. Может, поэтому и уберегла ее судьба от вражьей петли — неминуемой расплаты за причастность к партизанам, может, потому и сохранила ей судьба сыновей на войне: троих проводила и трое, отвоевавшись, вернулись к матери…

На другой день стали съезжаться дети Дуняши, вызванные телеграммами из разных городов. Приехала с Урала дочь Маша, Светина мать, с мужем и старшим сыном, с женой сына и двумя внуками. Приехал из Киева со своей семьей младший сын Владимир, инженер-электрик. Приехали со своими семьями дочки-близнецы Надежда и Серафима, первая — врач, вторая — бухгалтер. (Потом в Лесном говорили, что за гробом Дуняши, не считая детей ее, шло пятнадцать внуков и десять правнуков). Ждали среднего сына, Ивана, работавшего начальником геологического управления на далекой Чукотке, так как от него пришла телеграмма, что он вылетает с Чукотки самолетом и будет через двое суток.