Военный совет флота назначил в отряд лейтенанта Гузненкова. Нелегко пришлось ему у разведчиков с первого же дня. Но он, видно, вовремя понял, что с таким народом нельзя сразу брать круто, с ходу и в лоб этих людей под свое влияние не возьмешь. Не послаблять «признанным», не потрафлять их вольностям, не попадать под влияние авторитетов, славы и известности — не так-то легко на первых порах. Первая настороженность, с которой его встретили, скоро прошла. Комиссар оказался человеком душевным и простым. Он не докучал бойцам монотонными нравоучениями и пережевыванием таких известных истин, которые люди сами давно знали или о которых могли узнать и без него. Разговоры его о жизни, которые принято называть политическими беседами или информациями, не были похожи на привычные застольные занятия. Они как-то сплетались с думами разведчика о его доме и родных, о товарищах по оружию. Большие тяготы страны становились личными, своими. Он быстро успел узнать психологию каждого разведчика, запомнил, у кого что на душе, и научился находить к ней подход. Это и сблизило его с десантниками. А личная храбрость, которую не раз мы видели в бою, поставила комиссара на такое место, которое и положено было ему занимать по его высокому партийному назначению.

— Ты что приуныл? — заметив загрустившего Николая Мальцева, подсел к нему Гузненков.

— Тяжело, комиссар. Лишился я друга. Какой был парень… Даже не мелькнул на поверхности, видно, попал в водоворот и сразу ко дну…

— Этому горю теперь не поможешь, со дна моря не вернешь. Я ведь тоже его давно знаю, еще по Рыбачьему. Лиха хватил он немало. А ты крепись. С японцами дела еще впереди, и за Федю сочтемся.

Поглотило море в свою бездну сегодня Федора Мозалева. О нем и сокрушается Мальцев. Немногим более года воевал Федор в нашем отряде, а до этого высидел стойкую оборону, три года мок, мерз и продувался ветрами на полуострове Среднем, что соединяет Рыбачий с материком. Это на самом правом краю огромного фронта, дальше по сухопутью воевать было уж негде, за Рыбачьим шумело штормами, укрывалось туманами и снежными зарядами Баренцево море. Там хозяйничали эсминцы, подводные лодки, дальние самолеты. На Среднем, на скалистом полуострове, Федор служил в разведке бригады морской пехоты. Рослый, крепко сложенный, он обладал недюжинной силой. Показывая нам свои увесистые костистые кулаки, он говорил: «Во, смотри, три года на чердаке сушился. К кому приложу, тот не встанет». Про чердак и три года — это, конечно, для образности. А вот насчет того, что после такого удара нелегко подняться, — это была правда. Мы имели такую возможность видеть, когда испытавший силу этого кулака враг так и оставался лежать недвижимым.

Пришел Федор в наш отряд из госпиталя, пролежав там несколько месяцев после тяжелого ранения. Случилось это так. Группа разведчиков ходила в поиск за «языком» во вражеское расположение на Муста-Тунтурн. Дело было недалеко от пограничного столба, оставшегося единственным на всей нашей западной границе, который не удалось пройти и занять противнику.

Преодолев ночью минное поле и проволочное заграждение, группа захвата проникла в неприятельские траншеи, и там завязался рукопашный бой с альпийскими горными стрелками. Австрийские егеря — тоже довольно крепкий и обстрелянный народ, легко и просто их не возьмешь. Федор спрыгнул с бруствера на убегающего фашиста и своими длинными ручищами так схватил его сзади, что тот охнул и присел. В этот момент рядом разорвалась брошенная кем-то из немцев ручная граната. Несколько осколков впились в поясницу Мозалева. Но он не бросил пойманного ефрейтора. Крепко сцепив руки, превозмогая боль ранения, он так и понес впереди себя прижатого к груди обеими руками, как клещами, потерявшего сознание австрийца. В суматохе продолжающегося боя, — а в дело ввязались обе стороны, заговорила артиллерия, начали бухать минометы, пулеметная трескотня растянулась не на один километр, — ему удалось дойти до своих, и только там он расцепил руки. Сдав пленного подбежавшим бойцам, Федор упал без сознания от потери крови.

Врачи госпиталя в Полярном несколько месяцев поднимали его на ноги. Исхудавший, с провалившимися щеками, с заострившимся носом, на котором отчетливо выделялась горбинка, с глубокими синими впадинами вокруг глаз, стриженый — таким мы увидели тогда в отряде нового бойца. У захваченного им австрийца со значком эдельвейса оказались сломанными два ребра: так обнял его Федор своими ручищами. Прошел он всю войну, и вот здесь, на востоке, в последних походах навсегда приняла его пучина моря.

…Мотористам удалось исправить и второй двигатель на ведомом катере. Скорость заметно возросла, корпуса поднялись над водой, течь сразу уменьшилась, идти стало легче.

День кончился, над морем навис купол черного неба, с густым фиолетовым отливом, без звезд и луны. Никаких сигнальных огней и маяков нет. Идем рассчитанным штурманами курсом.

Напряжение немного спало, люди стали успокаиваться, действовать более размеренно. Большинство освободилось от дела, и, рассевшись на палубе, матросы обсуждают еще не совсем миновавшую опасность, радуются, что взорвавшаяся мина не оказалась роковой для наших катеров, соболезнуют о погибших друзьях.

Матросы строят догадки, почему проглядели мину. Когда выходили из Начжина, было еще светло. Если бы мина была на плаву, — не могли наблюдатели ее не заметить. Так и порешили, что мина болталась на минрепе на небольшой глубине. Истина всплыла наружу несколько позднее, перед последним нашим походом в Корею — перед высадкой в Вонсан.

Забегая несколько вперед, надо рассказать о том, какие неожиданности преподнесли нам на море не только японцы, но и наши тогдашние союзники. Минная война ведется и на суше и на море. Прибегают к ней с давних времен, не одну сотню лет. Изобретается масса всяких приспособлений и новшеств, чтобы обмануть, перехитрить противника. Даже называть в обиходе их стали сюрпризами. Слово-то какое — нежданный подарок. И такие вот «подарки» многих жизней стоят.

Когда идешь к чужим берегам — готовишься и к преодолению минных заграждений. Неприятель ведь не сидит сложа руки. Он тоже уберегает подходы к своим базам, к удобным для десантирования береговым участкам.

Мины ставят и минные заградители, и подводные лодки, забрасывают их на фарватерах и с самолетов. А мало ли всякой выдумки и смекалки бывает при минировании на суше? Нередко их высевают тысячами.

И то, что оказалась мина в море, да еще на подходе к порту — дело вполне объяснимое, противник наверняка мог заминировать какие-то участки, оставив себе удобный фарватер. И что не обнаружили ее — тоже можно понять, торпедный катер — не тральщик, а мина под водой.

Уже перед вторыми эшелонами десантов, которые доставлялись в корейские порты на крупнотоннажных судах, вперед высылались тральщики. Они прочищали проходы в минных полях. Позже, как это было в Вонсане, помогали и корейские лоцманы, которые знали такие проходы.

Только в бухте Начжина и на подходах к ней тральщики обнаружили около ста двадцати мин.

Вблизи этого порта подорвались на минах пароходы «Сучан», «Камчатнефть», один танкер, два флотских катера и тральщик. Правда, почти все эти суда удалось спасти, отбуксировать в бухту, не пострадали в основном и грузы, но повреждения оказались довольно серьезными, потребовали продолжительного ремонта в доках. Один торпедный катер затонул. При взрывах погибло несколько человек из команд транспортов и из экипажей боевых кораблей. Десятки моряков получили ранения.

На небольшом островке у входа в бухту Начжина матросы обнаружили глубокие бетонированные колодцы. Из них были протянуты в море кабели. Когда минеры разобрались, то оказалось, что кабели эти проложены под водой к выставленным в заливе минам. Достаточно было включить рубильник при приближении кораблей, как десятки мин рванулись бы одновременно.

Много мин обезврежено и на суше не только в окрестностях Начжина и Чхончжина, но и прямо в городах, в порту, в складах, в зданиях. В Начжине уже после отступления японцев на минах погибло несколько солдат морской пехоты. Пришлось строго ограничить передвижение бойцов и офицеров, да и корейцев предупредить, чтобы они были осторожнее.