Однажды, когда я составлял донесение в управление, мне доложили, что к нам прибыл сержант.

— Какой еще сержант? — спросил я, не отрываясь от дела.

— Сержант госбезопасности.

— Пусть войдет. — Я поднял глаза и увидел в дверях… свою жену — в гимнастерке, в пилотке, в сапогах, на боку пистолет, за плечами вещмешок, в руках портативная машинка в чехле.

— Товарищ начальник, прибыла в ваше распоряжение, — бойко, стараясь быть серьезной, доложила она и положила на стол предписание.

— Кто тебе позволил? — вырвалось у меня. Все это было так неожиданно, что я даже не знал, как мне вести себя — сердиться или радоваться.

— Да никто. Сама. Пришла и сказала Тимошенкову: не отправите в опергруппу — «дезертирую» на фронт!

Я пробурчал что-то про дисциплину и про фронт, где убивают, но уже решил про себя: пусть остается.

— Ладно, сержант, расчехляй свою машинку. Будем работать…

Она действительно оказалась нужным нам человеком. Много помогала, ходила на связь с партизанами и наравне со всеми выполняла другие боевые задания.

Свою работу по охране тыла мы обычно согласовывали с особым отделом армии, и наши группы действовали совместно с их заградотрядами. Но у нас был и так называемый свободный поиск, когда чекисты самостоятельно фильтровали тот или иной район прифронтовой полосы. За короткое время через наши руки прошли десятки и сотни людей. Здесь были и «обиженные» Советской властью бывшие кулаки, и уголовные преступники, и долгое время маскировавшиеся казаки-белогвардейцы, жаждавшие посчитаться за прошлое. Но большинство из задержанных составляли те, кто встал на путь предательства из-за малодушия и неверия в нашу победу, кто всеми способами спасал свою шкуру. Война — это суровая проверка для каждого. Если в мирное, спокойное время кто-то может еще юлить, изворачиваться, вести двойную жизнь, то здесь, как говорится, вынь да положь то, что имеется у тебя за душой. Как это у Шота Руставели:

Верно кто-то сказал: предателями становятся не по убеждению, а по свойству души — шкурники и трусы. Правда, были и исключения. Об одном таком случае мне и хочется рассказать.

Дело было в марте сорок третьего года. К этому времени плацдарм на Мысхако находился уже в руках нашего десанта, и многочисленные яростные попытки фашистов сбросить его в море не имели успеха. Потом наступило небольшое затишье и стало ясно, что немцы затевают там что-то серьезное. Но что? Дело за разведкой. И она велась активно по всем направлениям. Получила задание и наша оперативная группа: просочиться в район станицы Раевской и собрать сведения о намерениях врага. Станица Раевская находилась северо-западнее Новороссийска и фактически являлась тылом фашистских войск, сражавшихся против защитников Малой земли. Сюда стягивались и их резервы, и снабжение, и все жизненно важные коммуникации. Нам надлежало скрытно перейти линию фронта, пересечь железную дорогу и шоссе Краснодар — Новороссийск у Верхнебаканской и наблюдать за перемещением войск, техники и подброской продовольствия в районе Раевской. Задание серьезное, и, чтобы не вышло промашки, мы решили действовать тремя самостоятельными группами по пятнадцать человек в каждой. Помимо чекистов, сюда включили и пограничников Рудевского. Глубокой ночью все три группы вышли на задание. Я находился с той, которая действовала в центре. Помню, со мной шли Галим Абубакиров и наш постоянный проводник и связной моряк-пограничник по имени Саша, парень саженного роста и огромной физической силы. Помимо разведданных о противнике, с этим заданием у меня были связаны и другие серьезные намерения. Мы очень надеялись хоть что-то разузнать о партизанском соединении Егорова, которое действовало в районе Анапы, то есть по соседству с Раевской. Ходили упорные слухи, что партизаны разгромлены, сам Егоров захвачен фашистами в плен. Штаб партизанского движения края и лично Селезнев очень тревожились и требовали от нас сведений об истинном положении дел.

Линию фронта мы миновали без особых приключений. Правда, неподалеку постреливал трассирующими немецкий пулемет, но чувствовалось: больше для порядка, чтобы отбыть номер. Ночью в горах зябко. В низинах и распадках стоит тяжелый от влаги туман, обволакивает сыростью и холодом все тело, легко просачиваясь сквозь плащ и одежду. Да и идти трудно — ночь выдалась темная, глухая. Железная дорога и шоссе у Верхнебаканской проходят по глубокому ущелью. Оставив двоих чекистов наверху (им предстояло двое суток вести наблюдение за этим участком), мы осторожно спустились вниз, к железнодорожному полотну, и затаились. Дождались, пока пройдет усиленный патруль, и бесшумно по одному пересекли железную дорогу и шоссе. К утру мы вышли уже в район Раевской. Рассредоточившись по направлениям и надежно замаскировавшись, мы начали вести наблюдение. И так двое суток, подмечая и засекая буквально все, что происходило вокруг нас. В состав нашей группы взяли проводника из местных жителей. Он побывал и в самой станице. Судя по тому, что нам удалось за эти двое суток увидеть и узнать, враг спешно готовился к крупной операции: стягивал резервы, технику, боеприпасы, продовольствие, шла перегруппировка сил. В самой Раевской стояла какая-то крупная румынская часть, сменившая немецкую. Месяц спустя наши предположения полностью подтвердились. 17 апреля фашистское командование начало свою операцию «Нептун», в очередной раз предприняв попытку сбросить наши войска с Малой земли в море.

Истекали третьи сутки, нам пора было возвращаться, но я все медлил. Никаких сведений о Егорове и его партизанах раздобыть нам так и не удалось. К тому же наша явка в Раевской не действовала, и это тоже наводило на мрачные размышления. И тут у кого-то родилась шальная мысль:

— А что, товарищ командир, если нам Бороду выкрасть? Уж он-то наверняка что-то знает о партизанах.

— А кто он такой — Борода?

— Да староста здешний. Старик. Кличка у него такая.

Я подумал.

— Ладно. Действуйте. Только без шума. Ждем вас в полночь у железнодорожной насыпи.

Ровно в полночь появились наши с «добычей».

В станице тихо, только изредка лаяли собаки. Значит, сработали чисто, подумал я, и мы двинулись в обратный путь. Атамана Раевской я толком не рассмотрел, но успел заметить, что это был здоровенный мужик с пушистой длинной бородой. Он не упирался, не сопротивлялся. Покорно карабкался с нами в гору, по команде ложился, полз, замирал — словом, вел себя очень дисциплинированно. Но на привалах не лебезил, не заискивал — молчал.

Рассмотрел я его как следует уже на месте, в Геленджике, во время допроса. Это был крепкий, здоровенный старик, широкоплечий, румяный, с окладистой ухоженной бородой, с пухлыми, нерабочими руками, лет шестидесяти, но моложавый. На него даже трудная ночная дорога не повлияла — выглядел он свеженьким и аккуратным. Кровь с молоком — с таких, наверное, художники малюют дедов-морозов. И держался спокойно, с достоинством, в глазах никакого страха.

— Как изменил Родине? — спрашиваю его.

— Заставили, — отвечает.

— Отказался бы.

— Невозможно. Из стариков я самый крепкий. Меня народ выбрал. Я не служил немцам.

Подробно и обстоятельно он рассказал, где размещаются немцы, где полицейские, где у них склады и горючее, какая часть была, какая прибыла, кто сотрудничал с немцами. Валентина все подробно стенографировала. О партизанах Борода ничего не знал, и это выглядело правдоподобно. Я предложил ему закурить. Он отказался. Ответил, что не курит и никогда в жизни не курил.

— Может, выпьешь немножко? Устал небось с дороги?

— В рот вина не беру и никогда не брал. Я даже запаха его не переношу, — отвечает.

Я удивился и еще раз оглядел его крепкую, не стариковскую фигуру:

— То-то ты крепкий такой, румяный. Жена, дети есть?

— Нет. Я не был женат.

— Что ж, и женщин у тебя не было?

— Никогда.

— Ну чудеса! Тогда, дед, ты еще шестьдесят таким макаром отзвонишь. При жизни-то такой! Война кругом, люди гибнут, а тебе хоть бы что. Скажи спасибо, что мы тебя выкрали. Фашист бы тебя быстро вздернул. Он нейтралитет не признает.