И хотя следствие велось весьма корректно, гимназист Лицын вдруг расплакался навзрыд, как барышня, и попросил дать поесть:

— Целую неделю пью один кипяток!

Заспанный дежурный в широчайших галифе пошарил в ящике стола и достал две сухие таранки. Одну рыбешку он, подумав, протянул гимназисту, вторую положил обратно. Гимназист отвернулся и с жадностью набросился на сухую, как жесть, тарань.

А в то время из его чемоданчика извлекались аккуратные пачки денег.

— Чьи это деньги?

Гимназист оторвался от еды.

— Мне их передал господин Кочетков, у которого я квартировал в Новороссийске.

— Кому они предназначены?

— Для Беккер, Диамантиади… Они живут в Ростове…

Письма белых офицеров и самого Кочеткова были полны условностей и туманных намеков. Документы, удостоверяющие личность самого Лицына, а также его прошение на имя председателя следственной комиссии о выдаче пропуска на выезд из Новороссийска оказались фальшивыми — печати на них были проставлены заранее, а подписи ответственных лиц отсутствовали.

— Придется вас, гражданин хороший, задержать, — устало сказал следователь, — судя по всему, вы такой же гимназист, как я папа римский!

Дежурный по станции, который тихонько похрапывал, сидя на стуле, спросил вдруг хриплым голосом:

— Что, подали паровоз?

Лицына оставили под стражей для окончательного установления личности, а его дело поступило в особый отдел 9-й армии, которому поручалось в самом срочном порядке направить сотрудников в Новороссийск, чтобы проверить Кочеткова и его окружение, а в Ростове и Таганроге взять под контроль тех людей, на имя которых вез Лицын письма.

Таким вот исходным материалом располагали Соболев и Ярцев, сотрудники особого отдела 9-й армии, отправляясь в июне 1920 года в Новороссийск… Кто он, Кочетков? Какое он имеет отношение к Диамантиади, Беккер и другим лицам, находящимся у белых? Может быть, он через них пересылает в белый стан секретные сведения? Как поддерживает с ними связь, с какой целью посылает деньги? Зачем держит Лицына возле себя и какие дает ему поручения?

Поезд шел по Кубани, подолгу останавливаясь на станциях и полустанках. По обе стороны железнодорожного полотна зеленела степь. Но не радовала она глаз, потому что лежала дикой, неухоженной. В серых островках прошлогоднего сухого бурьяна виднелись разбитые орудия, повозки. А там, где рядом с железнодорожным полотном пролегала гужевая дорога, казалось, что кто-то ее тщательно перепахал — тянулась она широкой черной лентой, изрытой глубокими колеями: всего несколько месяцев назад, в ранневесеннюю распутицу, деникинская Добрармия, откатываясь к морю, месила здесь чудовищную грязь тысячами конских копыт, солдатских сапог, ботинок беженцев…

Чем ближе подходил поезд к Новороссийску, тем отчетливее становились следы поспешного отступления деникинцев. На запасных путях крупных станций образовались кладбища взорванных паровозов, которые белогвардейцы согнали сюда со всего юга России. А при подъезде к Новороссийску больше стало попадаться искореженных бронепоездов, бронеплощадок с подорванными орудиями.

Следы минувших боев были еще свежи: разбитые станционные будки, окопы с колючей проволокой… За станцией Тоннельная дорогу пересек небольшой табун одичавших лошадей. К окну, возле которого стояли Ярцев с Соболевым, подошел плотный, кряжистый казак. Посмотрел на коней, которые удалялись в бешеном намете, и сказал грустно:

— Хозяева-то ихние уплыли. А лошадям теперь страдать приходится…

— Почему — страдать? — обернулся к казаку Соболев.

— Как почему, как почему? — вскричал вдруг собеседник. — Они же копыта до кровей разбили, а в руки никому не даются — хозяина только признают!.. Это же строевые кони!

Казак махнул рукой и отошел от окна.

…В Новороссийске царила страшная разруха: в развалинах и пепелище лежал порт, громоздились руины элеватора, замерли цементные заводы, еле теплилась жизнь на железной дороге. Да это и понятно — совсем недавно здесь был, как говорится, конец света — в бешеном водовороте крутило у новороссийских причалов последние «осенние листья» Российской империи… Обыватель никогда не видел подобного — по головам друг друга лезли к пароходам титулованные чиновники, аристократы и прочие «бывшие», которые даже здесь, в Новороссийске, все никак не могли расстаться с огромным багажом и челядью.

Красная конница 20 марта 1920 года с развевающимися знаменами ворвалась в Новороссийск сразу с трех сторон — через Неберджаевский перевал, Цемесскую долину и по старой Анапской дороге. А в городе не умолкала перестрелка, ухали пушки с военных кораблей Антанты, стоявших на внешнем рейде. У пароходных трапов завершался последний акт последнего действия той трагедии, которой неизбежно должно было закончиться белое движение. Совсем не театрально стрелялись деникинские офицеры и крупные царские чиновники, которым не нашлось места на судах. Но эти пистолетные выстрелы все-таки звучали опереточно — старую Россию не могли вывезти никакие пароходы. Старая Россия оставалась, она продолжала бороться — яростно, не на жизнь, а на смерть.

Новороссийск был забит готовыми сдаться в плен солдатами и казаками, оставшимися без своих командиров. Офицеры переодевались в солдатскую или цивильную одежду, пытаясь скрыться, но их вылавливали и сдавали красноармейцам. И тем не менее многим удалось надежно укрыться в городе или уйти за перевал, в леса, где до конца 20-х годов они с бело-зелеными бандитами терроризировали окрестное население.

И вот это возникавшее белое подполье особенно настораживало Соболева и Ярцева. А то, что оно организовывалось, подтверждал факт задержания курьера…

Строжайший контроль, который установили за квартирой Кочеткова в первый же день, результатов не принес. Следовало расширить зону действия.

В то время между Новороссийском и Геленджиком ходил грузопассажирский экспресс «Сандрипш». Это был обыкновенный баркас с дизельным мотором и парусом. Он брал грузы в трюм, пассажиров на палубу, где не было даже скамеек. Вмещал он до 30 человек. Рейсы совершались нерегулярно, но ходил экспресс не менее трех раз в неделю, во всяком случае по субботам он обязательно шел в Геленджик, а в воскресенье к концу дня возвращался обратно. Под мерный гул дизеля он покрывал расстояние в один конец за 3—4 часа.

Соболев возвращался на «Сандрипше» из Геленджика, куда он выезжал по адресу, имевшемуся в перехваченной у «гимназиста» переписке белых офицеров. Поездка в Геленджик оказалась на редкость неудачной. К тому же задувал норд-ост, он гнал крупную волну, и баркас начал отчаянно скрипеть, то поднимаясь на бутылочно-зеленую волну, то проваливаясь в очередную яму. Пассажиры, люди местные, спокойно переносили качку, безразлично поглядывая по сторонам. И только один из них откровенно нервничал, что-то спрашивая то у команды, то у невозмутимых попутчиков, однако от него молча отворачивались. Это все более усиливало беспокойство пассажира. Наконец он налетел на Соболева:

— Скажите, мы скоро приедем в Новороссийск?

Соболеву стало ясно, почему отворачивались пассажиры от этого растерявшегося человека. Во-первых, не «приедем», а «придем». Это известно здесь каждому мальчишке, во-вторых, зачем задавать такие вопросы и тем самым испытывать судьбу, особенно когда находишься в море — когда придем, тогда и придем! Эти несложные наблюдения позволили Соболеву сделать вывод о том, что этот человек — приезжий, и притом попавший в эти края недавно.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Соболев, — в Новороссийске мы будем вовремя. Видите — баркас крепкий, а команда опытная…

— Спасибо, — горячо сказал пассажир, — я сразу понял, что вы человек интеллигентный, а эти скоты только морды в сторону воротят и сплевывают за борт!

Завязался разговор. Новый знакомый назвался Чеботаревым, доверительно отрекомендовавшись бывшим офицером 1-го конного полка Мамонтова. Из Новороссийска не смог эвакуироваться из-за ранения. Соболев, быстро войдя в игру, представился Грековым и тоже деникинским офицером. Он намекнул, что у него есть в Новороссийске верные люди. Чеботарев пожал ему руку и сказал, оглянувшись: