Вышесказанное подтверждает, что исторических перспектив к дальнейшему развитию у футуризма не было. Его пик пришелся на середину 1910-х годов. Все происходившее в недрах этого течения после 1915 года можно назвать его закатом, а крен в сторону большевизма после Октябрьского переворота – попросту агонией.

“Что футуризм – течение значительное и глубокое – не подлежит сомнению. Также несомненно его значительное внешнее влияние (в частности Маяковского) на форму пролетарской поэзии, в первые годы ее существования. Но так же несомненно, что футуризм не вынес тяжести поставленных перед ним задач и под ударами революции полностью развалился. То обстоятельство, что творчество нескольких футуристов – Маяковский, Асеев и Третьяков – в последние годы проникнуто революционной идеологией, говорит только о революционности этих отдельных поэтов: став певцами революции, эти поэты утратили свою футуристическую сущность в значительной степени, и футуризм в целом от этого не стал ближе к революции, как не стали революционными символизм и акмеизм оттого, что членами РКП и певцами революции стали Брюсов, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого, что почти каждый поэт-символист написал одно или несколько революционных стихотворений”. [265]

Подводя итог значению футуризма в истории русской поэзии можно сказать, что он, несмотря на наличие серьезных внутренних противоречий, сыграл значительную роль в становлении таких крупнейших поэтов, как Маяковский, Хлебников, Каменский. Новаторские приемы в области лексики, ритмики, рифмы обогатили русскую поэзию, оказав большое влияние на творчество С. Есенина, Б. Пастернака, Н. Асеева, М. Кузмина, О. Мандельштама, Д. Хармса, Н. Заболоцкого, С. Кирсанова и многих других. А словотворчество Хлебникова открыло неизведанные пути для дальнейшего развития национальной поэтической школы.

Тем не менее, существуют и другие (причем достаточно многочисленные и авторитетные) мнения о разрушительной сущности футуризма, квинтэссенцией которых является высказывание Корнея Чуковского:

“Вот оно – то настоящее, то единственно подлинное, что так глубоко таилось у них подо всеми их манифестами, декларациями, заповедями: сбросить, растоптать, уничтожить! Разве здесь не величайший бунт против всех наших святынь и ценностей? Тут бунт ради бунта, тут восторг разрушения, и уж им не остановиться никак. Так и озираются по сторонам, что бы им еще ниспровергнуть. Всю культуру рассыпали в пыль, все наслоения веков, и уже до того добунтовались, что, кажется, дальше и некуда, – до дыры, до пустоты, до нуля, до полного и абсолютного nihil, до той знаменитой поэмы… Василиска Гнедова, где нет ни единой строки: белоснежно чистый лист бумаги, на котором ничего не написано! Вот воистину последнее освобождение, последнее оголение души. Это бунт против всего без изъятия, нигилистический, анархический бунт, вечная наша нечаевщина, и это совершенная случайность, что теперь она прикрылась футуризмом”. [266]

Как это обычно бывает при наличии столь полярных точек зрения, истина располагается где-то посередине. Чтобы иметь собственное мнение по данному вопросу, следует для начала познакомиться с творчеством поэтов-футуристов, чьи стихотворения были представлены в этом разделе.

После революции многие футуристы решительно встали на сторону новой власти и выражали готовность к активному сотрудничеству с ней. К футуристическому искусству проявлял интерес народный комиссар просвещения А. В. Луначарский, сам выступавший как критик и драматург. В аппарате у Луначарского в первые послереволюционные годы работало немало недавних футуристов. Современники даже жаловались, что “борьба против футуризма получила страшную видимость одной из форм контрреволюции”. [267]

Именно от имени Наркомпроса стал издаваться футуристический орган – газета “Искусство коммуны” (1918), вокруг которой объединилась группа наиболее политически активных футуристов. Здесь и были сформулированы основные принципы теоретической платформы будущего ЛЕФа: создание действенного революционного искусства, поиски новых форм художественной выразительности. [268]

В начале 1923 группа преобразовывается в литературно-художественное объединение ЛЕФ (Левый фронт (искусств)), которое возглавил В. Маяковский. Кроме него членами объединения стали: Н. Асеев, Б. Арватов, [269]О. Брик, [270]В. Каменский, Б. Кушнер, [271]С. Третьяков, Н. Чужак, Б. Пастернак (до 1927 г.). Впоследствии к ним примкнули С. Кирсанов, В. Перцов [272]и др. Близки к ЛЕФу были художники (А. Родченко, [273]В. Степанова, [274]В. Татлин [275]), деятели кино (С. Эйзенштейн, Дзига Вертов, [276]Л. Кулешов [277]), писатели, критики и теоретики искусства (В. Шкловский, [278]А. Лавинский [279]).

ЛЕФ призывал к созданию утилитарных произведений, имеющих определенную функцию. Его идеологи (Арватов, Брик, Третьяков, Шкловский и др.) выдвинули теорию искусства как “жизнестроения”, теорию “социального заказа” (согласно ей, художник являлся только “мастером”, выполняющим задания своего класса), идею “революции формы” (что вело к отрицанию художественно-познавательных функций искусства, недооценке классического наследия), а также программу “производственного искусства”, способствовавшую зарождению художественного конструктивизма. Лефовцы отрицали многие традиционные виды художественного творчества (в т. ч. станковую живопись в изобразительном искусстве, художественный вымысел в литературе), противопоставляя им документ, т. н. “литературу факта”.

Эта вульгарно-социологическая концепция оказала влияние и на лирику Маяковского, выступившего против “вселенского” быта за полное растворение индивидуальных форм жизнедеятельности людей в коллективных формах. Лефовцы афишировали себя как “гегемона революционной литературы” и нетерпимо относились к другим группам. Они пришли к отрицанию художественной условности, а из литературных жанров признавали только очерк, репортаж, лозунг.

Впрочем, говоря о ЛЕФе – так же как и о других литературных объединениях 1920-х годов, – о противоречивых и путаных положениях его программы, необходимо помнить и о том, как часто и решительно опровергали ее своими поэмами и стихами поэты, эту программу подписавшие.

Объединение издавало свой журнал “ЛЕФ” (1923–1925). Затем (в 1927 г.) был организован другой журнал меньшего объема “Новый ЛЕФ”, прекративший свое существование к концу 1928-го, когда ряды лефовцев покинул Маяковский. В начале 1929 года объединение ЛЕФ по инициативе Маяковского было преобразовано в РЕФ (Революционный фронт (искусств)), куда не вошли Третьяков, Чужак и др., оставшиеся на старых лефовских позициях. Но после разгромной статьи в “Правде” (4 декабря 1929 г.) и вступления Маяковского в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) РЕФ прекратил свое существование.

Красной строкой через все творчество Семена Исааковича Кирсанова проходит его страсть к экспериментаторству – игре словом, языком, внешней формой, за что впоследствии поэт был неоднократно обвинен в “формализме”. В самом начале творческого пути Кирсанов входил в “Левый фронт искусств”. Он объявил себя лефовцем еще до того, как покинул свой родной город – Одессу, на что его подвигло знакомство с Маяковским в начале 1924 г. Москвичом Кирсанов стал лишь два года спустя, но уже до этого в первых номерах журнала “ЛЕФ” печатались его стихи.