Привыкая к темноте, она, скорее, догадывалась, чем видела, куда идти. Никогда еще ей не приходилось испытывать такого ужаса. Погоня из сна стала реальностью. Нина старалась передвигаться как можно тише и аккуратнее, понимая, что преследователи, вероятно, уже взломали дверь квартиры и поняли, где ее искать. Кроссовки очень выручали: здесь на полу она постоянно на что-то натыкалась, везде валялся битый кирпич…

– Эй? – послышался чей-то неуверенный возглас.

– Кто здесь? – проговорила Нина омертвевшими губами.

– А ты кто такая? – голос хоть и звучал хрипло, но принадлежал точно женщине. Это Нину обрадовало.

– Помогите мне, прошу вас! – громким шепотом заголосила Нина. – Меня хотят убить, а я даже не знаю, за что.

С минуту на чердаке не было слышно ничего, кроме частого дыхания Нины. Затем у стены, метрах в пяти от нее, зашевелилась темная груда, приподнялась, по волне запаха стало понятно: собеседница – заядлая курильщица, которая уже заработала себе легочную онкологию. Женщина отчаянно закашлялась.

– Вам нельзя здесь оставаться, это я вам как врач говорю. Нужен воздух. И не лежите, когда чувствуете приступ. Лучше сядьте…

– Докторша? Ты смотри… Встать помоги-ка!

Нина подошла и протянула руку. Теперь можно было разглядеть лицо чердачной обитательницы. Видимо, в бомжа женщина превратилась из-за каких-то жизненных неурядиц, она была еще не стара.

– Пойдем, нам во-он туда! – женщина показала рукой вправо.

Вместе они кое-как преодолели несколько метров.

– Теперь поднимись по лесенке, выйдешь на крышу, там пробегись маленько: соседний дом стоит встык. Перепрыгнешь. А побоишься, так там доска лежит, пройдешь по ней. И сиди себе на ихнем чердаке, пока не надоест.

– Вам в больницу надо… – Нина чувствовала к этой больной бродяжке бесконечную благодарность.

– Беги уже, больница… – сделала попытку рассмеяться женщина, но захлебнулась хрипами и кашлем.

– Спасибо!

Нина поднялась по железной лестнице на пять ступенек и оказалась на крохотной площадке перед дверью. Открыла шпингалет, толкнула дверь – и на нее дунул прохладный утренний воздух, обогащенный птичьим оркестром. Птицы летом начинают петь часа в четыре утра. Значит, смекнула Нина, пятый час.

Она легла на живот и подползла к краю крыши. Джип стоял у подъезда – охота за ней была реальностью.

Так же ползком она ретировалась к центру и тут, пригнувшись, пробежала к соседнему дому. Как и обещала чердачная «квартирантка», здесь лежала доска, но доска эта показалась Нине крайне ненадежной.

Она еще раз посмотрела вниз. На земле заговорили довольно громко, и Нина, несмотря на действие таблеток, ослабляющих восприятие, почувствовала такую угрозу своей жизни, что решилась на то, от чего в обычное время у нее зашевелись бы волосы на голове. Она разогнулась, встала в полный рост, отошла на пять метров от края, разбежалась – и прыгнула…

– Однако… – проговорил Энтони.

Он наблюдал за ее перемещением с одной крыши на другую в бинокль-дальномер, оставаясь незамеченным для посторонних глаз.

К полудню Тобольск затопила жара.

Машина нырнула под арку древнего кирпичного строения, которое когда-то было трактиром, и въехала в старый дворик. Борис остановил ее на маленькой бетонной площадке с натянутыми по одному краю бельевыми веревками.

Крупная баба со строгим лицом собирала высохшие портки в алюминиевый таз. Она кивнула следователю, Борис поздоровался и спросил, указывая на врастающий в землю подъезд:

– Дома?

– Дома, читает все, – ответила баба, и в ее голосе послышался упрек: мол, тратит время впустую.

В этом двухэтажном доме, давно уже ветхом, похоже, из жильцов оставались лишь эта баба и ее сосед – известный чудак: краевед-любитель, собиратель исторических баек, загадок, исследователь, посвятивший тайнам прошлого всю свою жизнь.

Борис, согнувшись, вошел в подъезд. Он водил знакомство с краеведом уже много лет, уважал его за энциклопедические знания и страстность, с которой тот относился к делу. Но, увы, исследователь в глазах земляков оставался именно чудаком-неудачником.

Помимо страстности, для успеха на любом поприще нужны и некоторые деловые качества. Они-то, в том числе и приспособляемость, начисто отсутствовали в характере Евгения Петровича Конина. Несочетаемые свойства ума и натуры помешали ему стать настоящим ученым. Возможно, это обернулось бы для него трагедией, обладай он хоть малой толикой расчетливости.

Баба с бельем на улице по доброте душевной обстирывала его и изредка кухарила, всеми фибрами своей души осуждая «непутевый» образ жизни соседа.

А жил Евгений Петрович более чем скромно. В крохотной квартирке, состоящей из комнатки и прихожей, служившей одновременно и кухней, находилась кое-какая мебелишка, которой давно уж пора было на свалку истории. Кухонная утварь была самой незатейливой, на столе лежала выцветшая клеенка, на полу – старые вязаные коврики. В комнате стоял продавленный диван, платяной шкаф с облупившейся полировкой, в углу на табурете примостилась раритетная пишущая машинка.

Но была у этой квартиры одна бесспорная ценность – уникальная библиотека Конина. Он собирал ее едва ли не с детства. Здесь, на книжных полках, закрывающих все стены от плинтусов до потолка, стояли редкие книги по истории искусства, религий, времен и народов. Конев общался с ними, как оккультист – с душами предков.

Борис знал, что краевед мог неделями проводить в своем замкнутом мирке, анализируя какое-то событие давно прошедших лет с пристрастием дознавателя. Свои открытия Евгений Петрович фиксировал, стуча пальцами на уродливой машинке с западающими клавишами, а написанные талмуды – ворохи листов, которые он никому даже не пытался предлагать для издания, – раскладывал по тематическим папкам на подоконнике, на шкафу и просто на полу.

Борис забарабанил в обитую дерматином дверь, из нее кусками выбивалась вата. Звонок не работал. В который раз он видел эту вату и всегда непроизвольно вздыхал. Жить в таких условиях было бы для любого человека ниже его достоинства, но Конин не замечал бытовых неудобств.

Следователь с минуту постоял у двери, а потом толкнул ее, зная, что она почти никогда не запиралась ни изнутри, ни снаружи.

– Евгений Петрович, вы дома?

Из комнаты, шаркая ногами в тапках, вышел хозяин – длинный худой старик в очках, за стеклами которых блестели наблюдательные и умные глаза. Высокий лоб, вздернутые брови, прямой нос, выдающиеся скулы, борода – вид его поражал благородством натуры. Старик как бы сошел с картин Караваджо.

– О, Боря! Рад тебя видеть, входи.

Конин похлопал следователя по плечу и пригласил в комнату. Гость присел на диван, осмотрелся. Последний раз он был здесь примерно год назад. Ничего не изменилось, разве что бумаг и книг стало еще больше.

– Чаю?

– Нет, нет, спасибо. Только из-за стола.

Борис знал, что сам краевед так же незатейлив в еде, как и в житье. Он мог просто не заметить, что не ел со вчерашнего дня, и вел жизнь аскета.

– Как дела на службе?

Следователь развел руками.

– Да как обычно. Мелкое хулиганье, кражи сотовых телефонов и варенья из погребов. Рутина.

Конин внимательно посмотрел на него:

– А по поводу монастыря что слышно?

Следователь наклонился вперед:

– А я к вам как раз потому и приехал, Евгений Петрович. Вопросы есть…

Конин засуетился, поднял с табуретки кипу исписанных листов, стал соображать, куда их пристроить…

– Да положите их на подоконник! – не выдержал Борис.

Старик бросил листы на пол, сел наконец на табуретку и посмотрел на гостя:

– Я слушаю тебя, Боря.

– Евгений Петрович… Помните, когда только в монастыре община обосновалась, убийство произошло? Ну, женщину распяли на воротах? Еще ходили разговоры у нас всякие… Чертовщину какую-то приплели. Якобы убийство это ритуальное, сатанинская секта замешана… Вы-то что об этом думаете?