Но тут она узнала его… Проклятый сыщик! Что ему здесь надо? Почти не помня себя от охватившей ее ярости, Нина Николаевна выскочила из машины, перебежала дорогу.

— Моя мама… — заметив ее, представила дочь Нину Николаевну.

— Мы знакомы, — слегка поклонившись, ответил Соломатин и улыбнулся. Его улыбка подействовала на Филатову, как красная тряпка на быка.

— Что вам надо? — она жалела, что не может стать выше ростом и поглядеть на него с презрением сверху вниз, уничтожающе, высокомерно. — Почему вы постоянно вторгаетесь в нашу жизнь, почему не даете нам покоя?! Отвечайте!

— Помилуйте, — развел руками Глеб. — Разве запрещено разговаривать с вашей дочерью?

— Вам — да! — отрезала Филатова. — Вы не разговариваете, вы допрашиваете, или как там у вас это называется?!

— Ваш муж покончил с собой при достаточно странных обстоятельствах, — осторожно подбирая слова, начал Соломатин. — У нас есть основания для некоторого беспокойства…

— Какие основания? — быстро перебила его Филатова.

— Послушайте, — Глеб начал сердиться, но сдерживал себя: зачем затевать с нервной и взбалмошной дамочкой спор на улице? Да и стоит ли ей говорить правду? — Настораживает отсутствие посмертной записки и ваш отказ от вскрытия тела. Наш долг разобраться…

— Вы? — Нина Николаевна побледнела. — Хотите сказать, что я сама угробила мужа? А вы ничего, с фантазией! — зло рассмеялась она, отступая на шаг от Глеба и меряя его презрительным взглядом. — Разобраться, помочь… Грош тебе цена вместе с твоей службой! Вы умные и прекрасные только в кино и книжечках, а в реальной жизни? Как защитите нас в случае опасности? Поставите пост, дадите телефон, по которому надо позвонить, когда придут убивать?

— Если не хотите, чтобы мы помогли, то мы не сможем помочь вовремя. Понимаете?

— Оставьте нас, — устало сказала Филатова, взяв дочь за руку. Они пошли к машине. Соломатин смотрел им вслед.

Усевшись за руль, Нина Николаевна спросила:

— Что ему надо?

— Не знаю, — помолчав, ответила дочь. — Он рассказывал о Николае Евгеньевиче.

Раньше Ирина всегда называла покойного Филатова папой, и «Николай Евгеньевич» неприятно резануло слух матери.

— Что же он рассказывал?

— Многое. Как работал, с кем дружил… Такое впечатление, что он прекрасно знает всю его жизнь. Лучше нас.

— Глупости, — отрезала Филатова. — От тебя он чего хотел конкретно?

— Ничего, — Ирина пожала плечами. — Оставил номер телефона.

— Дай сюда эту бумажку… — Нина Николаевна, держа руль одной рукой, требовательно протянула другую к дочери. — Ну?!

— Я его запомнила, — отвернувшись, ответила та.

— Тогда выбрось из головы! — приказала мать. Проклятый бульдог, задурил-таки девчонке голову. Как же, представитель романтической профессии, моложавый подполковник с интересной сединой.

— Мама, я не понимаю, что он сделал плохого? Разве мы виноваты в случившемся? Он мне объяснил, милиция имеет право…

— Право?! — взорвалась Нина Николаевна. — Грош цена праву, позволяющему совать нос в чужое белье! Знаешь, чего они хотят? Нароют грязи, изгадят память Николая Евгеньевича, заменившего тебе отца, обвинят его во всех грехах. У нас принято все грехи валить на покойников — не встанут, не ответят. А что потом будет с нами, подумала? Скоро придется машину продавать. Или ты будешь содержать ее на свою стипендию? Бедность, девочка моя, унизительна! Ты никогда не знала, что такое иметь одну пару чулок и дрожать над ней, не знала, что такое очередь в ломбард, не знала, что такое газета в туалете вместо рулона специальной бумаги. Это, — мать дотронулась до своего уха с бриллиантовой серьгой, — само не родится, за это биться в жизни надо, зубами выгрызать благополучие, сытость, дачу, шубу… А ты — «что сделал плохого?» Не сделал, так сделает! У них профессия — быть мерзопакостниками!

Губы у Нины Николаевны мелко и противно задрожали, потом дрожь передалась подбородку, но Ирина этого не видела — сидела, отвернувшись к окну.

— Нельзя так, — тихо сказала она. — Ты несправедлива к людям, мне кажется, часто была несправедлива и к покойному Николаю Евгеньевичу.

— Что? — мать притормозила, прижимая автомобиль к тротуару. — Что ты сказала о Коле?! Кто тебе дал право судить свою мать?! Отвечай!

Остановив машину, она резким рывком развернула дочь к себе, вцепившись ногтями в ее плечо.

— Пусти, мне больно, — попыталась высвободиться Ирина.

— Больно? — зло рассмеялась Нина Николаевна. — Ты не знаешь, какова настоящая боль. Отвечай, что тебе известно?

— Ничего, — дочь упрямо наклонила голову.

— Мерзавка! — мать с размаху влепила ей пощечину и тут же схватила в ладони лицо дочери, чувствуя, как по пальцам текут горячие слезы обиды, начала целовать, торопливо приговаривая: — Ну, прости, прости!

Ирина молча высвободилась, открыла дверцу и вышла на тротуар. Пошла, потом побежала, скрывшись в толпе. Несколько секунд Нина Николаевна непонимающе смотрела ей вслед, потом упала грудью на руль и, закрыв лицо руками, зарыдала, горько, искренне, как, наверное, еще ни разу не плакала.

Руководитель, к которому ходил на прием Глеб, любил проводить летние вечера на даче — нет духоты города, можно немного покопаться в земле, отдыхая от нервотрепки или, забыв обо всем, поиграть с любимым шотландским терьером. Но главное, можно взять в руки саксофон. Он с юности обожал этот инструмент, мечтая затмить славу зарубежных «золотых» саксофонистов, однако судьба редко дает человеку то, чего он более всего жаждет.

Приехав на дачу и отпустив машину, он, сдерживая нетерпение, переоделся, прошел в свою комнату и открыл заветный футляр. Вот оно, по-змеиному изогнутое тело, таящее в себе звуки. Это же таинство, когда ты рождаешь мелодию собственным дыханием, пальцами, бегущими по клапанам.

Он протянул руку, желая вновь ощутить то, самое первое после долгого перерыва прикосновение к инструменту, но в этот момент тихонько тренькнул стоявший на столе телефон. Генерал снял трубку.

Звонил давний знакомый. Ранее они неоднократно встречались в депутатских комиссиях, на различных совещаниях в горкоме, на отдыхе. Милый, добрый человек, всегда искренне восхищавшийся его службой и никогда не отказывавший в помощи. Пришлось немного поболтать с ним о погоде, о жаре.

— Роман Александрович, дорогой, — чуть надтреснутым тенорком говорил давний знакомый, — неудобно беспокоить просьбами, но речь не обо мне, а об одной приличной семье. Ребята из твоей команды им покоя не дают.

— В чем, собственно, суть дела? — поморщился руководитель. Генерал не любил подобных просьб. Прерогатива приказывать делать что-либо или не делать, по его мнению, принадлежала целиком и полностью ему одному.

— Банальная история, — кашлянув, замялся знакомый. — Помер один из наших строителей, а твои посчитали не все проверенным, хотя уже досконально проверяли. Рвение, конечно, похвально, но зачем его проявлять в ущерб нервам людей?

— Напомните, как фамилия?

— Филатов. Уважаемый был человек.

— Хорошо! — прервал руководитель, стараясь поскорее закончить разговор. — Я разберусь, обещаю…

Положив трубку, он сразу вспомнил упрямого подполковника, приходившего к нему на прием с рапортом о переводе и материалами по самоубийству. Помнится, он разрешил ему заниматься дознанием по этому факту. Дать теперь обратный ход? Несколько некорректно. Многие подчиненные его не жалуют, хотя генерал никогда не стремился к их любви. Зачем, если есть уставы и субординация, согласно которой они обязаны подчиняться ему?

Отказать в просьбе нельзя — самому может многое понадобиться, а отказы портят хорошо налаженные отношения. Но еще не известно, что успел нарыть подполковник, фамилию которого он запамятовал. Исполнителей Роман Александрович никогда не запоминал — достаточно знать их начальников.

Взяв справочник, он начал перелистывать страницы: у кого же служит упрямый подполковник? Ага, знакомая фамилия — Собачкин. Кажется, это его подчиненный? Вот пусть он и выполнит просьбу знакомого Романа Александровича — удачный путь решения вопроса, к тому же Собачкин удобный начальник отдела. Правда, ему скоро в отставку, но есть заместитель, обещающий тоже стать удобным.