— Учились где-нибудь?

— Нет, — выдавил Глеб. Он жалел, что поддался на уговоры, позвонил, приехал, отнимает время у занятого человека. Зачем? Чтобы еще раз испытать горечь разочарования?

— Жаль, что не учились, но есть в ваших вещицах нечто… Есть! Учитель вам тоже нужен неординарный, понимающий. Нет желания стать художником? Я имею в виду профессиональным?

— А жить на что? — прямо спросил Глеб. — У меня мать больная на руках.

— М-да… Сакраментальный вопрос: «На что жить?» Для занятий искусством в любой стране мира надо иметь крышу над головой, одежду и кусок хлеба, — хозяин еще раз медленно прошелся вдоль маленькой импровизированной выставки. Потом начал перебирать листы с акварелями.

— Нет, это хуже. Не так сочно… — он отложил папку и вновь встал перед пейзажами. — Сейчас устраивают аукционы, выставки-продажи. Хотите участвовать?

— Я не член союза.

— Не имеет значения! — отрезал критик. — Среди членов достаточно людей, не имеющих даже сотой доли вашего таланта и самобытности, зато они — члены. Запомните, членство означает наличие определенных способностей, но не всегда эти способности относятся к сфере искусства. Решайтесь!

— Что выставлять? — робко спросил Глеб, все еще не веря.

— Вот эти березы, старый колодец у дороги, сюжет с московским переулком и стога под дождем. В них есть настроение, хорошо схвачен цвет, неплохая композиция. Можно надеяться на успех. И работать надо дальше, работать, если хотите чего-то достичь. Попробуйте выставиться и решайтесь насчет аукциона.

— Согласен! — зажмурившись, словно перед прыжком в темную глубину неизвестных вод, выдохнул Глеб.

На выставку не пошел — боялся. Критик позвонил, отругал, обозвал рохлей, но Глеб не обиделся. На аукцион тоже не пошел — сидел у телефона и ждал. Когда услышал в трубке голос нового знакомого, сообщившего, что из четырех выставленных пейзажей купили три и сумму, вырученную от продажи, не поверил.

— Продайте мне ваши стога под дождем, — попросил критик. — Публика их не поняла и не приняла, а мне нравится. Продадите?

— Нет, — ответил Соломатин. — Не продам. Подарю!

— Не нужно чрезмерной щедрости, — сухо откликнулся критик. — Просто мне созвучно ваше настроение. И работайте, работайте, Глеб. Если действительно считаете, что я смог вам помочь, и дарите, то спасибо.

— Пожалуйста! — крикнул Глеб. Он был ошарашен.

Вскоре обо всем узнали сослуживцы. Соломатин и не делал секрета — можно ли что-то утаить от коллег, с которыми общаешься ежедневно? Да и зачем — разве он торгует на рынке, спекулирует или рисует в рабочее время? Один из коллег Глеба скупал марки, пристально следя за возрастанием их цены, а потом реализовал через комиссионный магазин. Филателист носил роскошную дубленку, дорогую шапку и ездил на автомобиле, хотя официально зарабатывал много меньше Глеба. Однако руководство это не интересовало. Соломатин не имел дачи, автомобиля, дорогой шапки и роскошной дубленки, но начальство интересовал.

Одна из женщин, работавших вместе с Глебом, имела обыкновение подолгу не появляться на службе, постоянно опаздывать, заниматься в служебное время личными делами, но это тоже не интересовало начальника отдела. Глеб постоянно находился на рабочем месте, не плел интриг, никогда не увлекался спиртным, не опаздывал, но все равно — начальство им пристально интересовалось, не желая простить независимости в суждениях, самостоятельности и отсутствия «грехов», указав на которые, можно «поставить на место».

Когда Соломатин заплатил партийные взносы с суммы, полученной за полотна, один из сослуживцев отвел его в сторону и заговорщически прошептал:

— Скажи, сколько ты на этом действительно заработал?

— Не больше того, с чего заплатил, — ответил Глеб.

— Ладно… Не хочешь сказать? — подмигнул сослуживец.

Соломатин только недоуменно пожал плечами. Этот разговор был для него неожиданным и неприятным.

К его удивлению, подобные вопросы стали ему задавать все чаще, причем он услышал их от людей, которых раньше считал умнее и порядочнее. Недели через две Глеб уже страстно желал выйти на собрании на трибуну и заявить, что не стал миллионером и не собирается им становиться. И спросить в ответ собравшихся, почему никто не поинтересовался, легко ли было ему написать проданную с аукциона картину, сколько труда, сил, нервной энергии потребовала она от него, принесла ли ему радость познания нового, неизведанного ранее, которой он готов поделиться с товарищами, вернее, был готов, пока не убедился, что большинство из них это, к сожалению, нисколько не интересует. И еще он хотел спросить, где же чувство товарищества, радость за работающего рядом с тобой? Хоть бы поздравил кто-нибудь… А то лишь вопросы о сумме.

Постепенно тучи начали сгущаться. Глеба стали считать ловким махинатором и обвиняли в трате сил на картинки, в то время как силы надо отдавать работе.

— Он и на службе рисует… — авторитетно заявлял в курилке неопрятно-толстый филателист. — И опоздал один раз.

— Его мазню только в общественных туалетах продавать или на рынках, и то не купят! — вторил другой коллега, постоянно игравший в спортлото и в спортпрогноз с затаенной мечтой разбогатеть и открыть кооперативное кафе, безжалостно бросив основное место работы, на котором он к пятидесяти годам не достиг никаких успехов.

Почему-то каждый раз в группу семинара политзанятий, где Соломатин был пропагандистом, стала приходить проверяющая, полная, сурового вида женщина, скрупулезно выискивавшая недостатки: то Глеб не так осветил тему, то распустил группу, разрешив не конспектировать первоисточники, то не привел в беседе со слушателями цитат. И вообще, почему он проводит занятия вечером, когда приказано проводить их утром?

— Не переживайте, — сказала Глебу одна из слушательниц. — Мы ее знаем, она была у нас пропагандистом, но по требованию группы ее освободили. За неуважение к слушателям.

Соломатин изумился — как такой человек стал членом методического совета, проверяет других пропагандистов? Он сходил к члену парткома, отвечавшему за эту линию работы, но и там не нашел взаимопонимания:

— Перестань собирать сплетни! — досадливо дернув длинной, как у гусака, шеей, заявил партийный функционер. — А не то мы тебя заслушаем!

— Хорошо, — согласился Глеб. — Но ведь и вас можно заслушать, задать вопрос: почему вы ни разу не отчитались о собственной работе перед собранием коммунистов партийной организации, выдвинувших вашу кандидатуру в партком?

Лучше бы он этого не говорил! Но тогда, в запале спора, Соломатин не думал о последствиях.

Его заслушали на «узком составе» и обвинили во всех возможных грехах. Вспомнили и гонорары за картины, и перенос занятий политгруппы, и анонимки, которые неизвестно кто писал, но дыма без огня…

Пытаясь объясниться, Глеб натыкался на стену нарочитого нежелания понять и вызывал на себя град новых обвинений и упреков. Он высокомерен, не желает считаться с мнением коллектива, решил, что нащупал золотую жилу, и, как купчик из Марьиной рощи, полагает для себя все дозволенным, а сам даже не является членом творческого союза!

«Нет, — решил Глеб, — работать я здесь не буду, попрошу перевода». Узнав, что ему вынесли выговор, Соломатин только упрочился в своем решении. Придя домой, он ничего не сказал матери, поужинал и лег спать.

Вечером Филатов ловил себя на том, что отвлекается от сводок и уходит в мысли о случившемся, перебирает в голове чужие слова и жесты, подозревая в каждом из знакомых обладателя баритона или тайного осведомителя, доносящего о каждом шаге Филатова, каждом слове, чуть ли не о каждой, пусть даже невысказанной мысли. Жить с такими подозрениями тягостно, жутко.

— Добрый вечер, — приветливо поздоровался баритон.

— Что вам еще надо? — чуть не простонал Филатов. — Кажется, я уже сделал все: спустил фонды, добился согласования…

— Ну-ну, — успокоили его. — Давайте без нервов.