— Куда? — спросил Давид.

Люсьен Мари закрыла глаза, повернулась кругом и показала рукой — почти точно — на электричку, вот-вот готовую отойти. Они вскочили в нее наугад и вышли в какой-то горной деревушке у самых Пиренеев. Старое баскское селение, оно выглядело бы очень живописным, если бы не дождь и ветер. Затерянный мир среди диких гор.

Они отыскали гостиницу, а потом постепенно и мэра. Мэр — одетый в рабочую одежду крестьянин — возился у себя во дворе, среди старой хозяйственной утвари. Он оказался скептиком, с дотошной внимательностью просмотрел все их бумаги, как будто заподозрил, что они фальшивые, дал понять, что сначала должен позвонить об их просьбе в Париж, а будущих супругов, с сомнением покачав головой, попросил явиться на следующий день.

— Видишь, и здесь нам нельзя обвенчаться, — сказал Давид, разрезая плечом упругий горный ветер, когда они уходили от мэра. — И в самом деле, пожелать обвенчаться, как это подозрительно! Он сразу же решил, что мы авантюристы.

— Ну, что ты, он только вид сделал, — возразила Люсьен Мари, прячась от ветра за спиной Давида. Наверное из-за ветра она решила последовать примеру монахинь и спрятала руки в рукава.

— С чего ты это взяла?

— Нет, правда. Я тут разговорилась с его экономкой. У них есть корова, так она вот-вот должна отелиться, поэтому у него просто нет времени быть сегодня мэром.

Давид засмеялся, но если бы это была не Люсьен Мари, ему стало бы завидно. Люди всегда давали ему официальные объяснения, а ей они доверяли свои истинные побудительные причины — те, что всегда как-то надо оправдать перед собеседником.

— Ну, пойдем. Купим себе свадебный букет бессмертников, а завтра притащимся сюда, постаревшие еще на один день, — предложил он.

На следующее утро корова, наконец, отелилась, и у мэра появилось время быть мэром. Он потушил свой «галуаз», надел праздничный костюм, пригласил экономку и работника в качестве свидетелей, поплевал на палец и стал листать свой справочник.

Начало он прогнусавил в нос, внушительно, как мессу, но вопросы ее прокричал, как следователь на допросе в полицейском участке.

Правонарушители каждый раз вздрагивали и отвечали «да» — и стали таким образом мужем и женой. И даже получили об этом письменное свидетельство.

— Ну так как, теперь у тебя другое самочувствие? — обратился к ней Давид, когда они опять шагали по двору к калитке. Из хлева, пристроенного к дому, доносилось слабое мычание. Дождик на некоторое время перестал.

Он ожидал, что она отрицательно покачает головой и улыбнется, отвечая на его улыбку. Но она остановилась, оглянулась вокруг и серьезно произнесла:

— Ну совершенно по-другому!

Над серыми домами возвышались горы, там, на горных склонах, рождались облака — белые пушистые клочья, клубящиеся дымы, солнечные дороги из серебра — слоистый, меняющийся, подвижный мир.

— Совершенно по-другому, — повторила она и провела рукой по лбу, как будто у нее закружилась голова.

— Неужели ты это серьезно? — удивленно спросил он. — Ведь то была формальность самой чистой воды.

— Да, но не для меня. Вот стою я сейчас здесь — и фактически я совершенно новый человек. С новым именем. Новой национальности.

Что-то в ее тоне ужасно его растрогало.

— Это тебя пугает?

Вот теперь она улыбнулась и покачала головой. Он просунул свою руку под ее, и они зашагали дальше, в свободном, медленном темпе. Глубоко вздохнули, охваченные одним и тем же порывом, и одновременно произнесли:

— И не нужно будет теперь больше врать…

Ливень хлестал по белым стенам, они стали серыми от стекающих по ним струй. Собственно, даже не ливень, а шуршащий весенний дождь. Но когда налетали порывы ветра и сотрясали деревья, тяжелые капли стучали по окнам и по крыше дробно, как градины.

Анунциата приоткрыла запертую из-за дождя входную дверь, и, щурясь в надвигающихся сумерках, выглянула между деревянными бусинками занавеса. Вытянула свою коричневую морщинистую шею, прислушиваясь, повернула голову сначала налево, потом направо. Ничего не видно, ничего не слышно. Она вернулась в дом и доложила об этом своей госпоже.

Анжела Тереса была одета в праздничный наряд, но сидела на своем обычном месте перед пылающим очагом на кухне. Она с волнением ожидала своих гостей, раньше, еще днем, но с каждым разом, как Анунциата возвращалась и отрицательно качала головой, становилась все более покорно-робкой, все более отрешенной, сидела тихо на своем стуле, устало, мертво отдыхая.

— Так я и знала, — промолвила она. — Их не пропускают жандармы.

— Нет, просто опоздал автобус, — успокоила ее Анунциата. — В горах шел дождь, дороги все развезло. Вот только суп-то мой вкусный остывает.

Они опять прислушались, но не уловили ни звука, кроме шума дождя и ветра. Пришла тьма и повесила на окна свое черное покрывало.

Анунциата зябко повела плечами и подложила угля и хворосту в огонь, помешала в горшочке.

— А помнишь, как мы раньше тоже поджидали их с горячим супом? — спросила Анжела Тереса.

— Нет!

— Сначала он подгорел. А потом стал соленым от наших слез. Но какая разница — все равно так никто не пришел, чтобы его поесть.

— Ну, это еще когда было. Я вообще забыла, что было тогда, — сварливо ответила Анунциата, потому что такое ожидание действовало на нервы и ей. В темноте ей было трудно стоять на страже и вовремя уследить, когда они пойдут. Разве она успеет тогда ввести Анжелу Тересу в зал, усадить в кресло и расположить на ней мантилью так, чтобы обе они произвели достойное впечатление, чтобы их не приняли за каких-нибудь там нищих старушонок, которые только и делают, что сидят и греются у горячих углей…

Если бы еще Анжела Тереса захотела ей немножко подсобить, а не сидела тут со своими вечными воспоминаниями…

— А Пако тоже не придет? — спросила Анжела Тереса.

— Нет, не придет, — отрезала Анунциата и плотно сжала губы.

— Он в тюрьме, — кивнула Анжела Тереса с безнадежной убежденностью.

Анунциата промолчала, потому что Жорди действительно сидел в тюрьме. Глупый Мартинес Жорди — повесил свою вывеску с правой стороны, когда она должна висеть с левой, или сверху, когда она должна висеть внизу — ну и конечно пришли жандармы и закрыли лавку, и взяли его. Просто удивительно, никак человек не может взять в толк, что нельзя делать ничего, что может рассердить жандармов. Конечно, другие владельцы магазинов на площади говорят, что все их распоряжения то и дело меняются, не знаешь, как за ними и поспевать — но все-таки! Другие же не попадают в тюрьму. Боже, как устаешь от людей, из-за которых вечно приходится беспокоиться!

Из водосточных труб лились целые потоки. Где-то скреблась и скреблась скрипучая ветка в стену дома. Таинственная ветка, в хорошую погоду ее никогда не увидишь.

В этот момент луч света прорезал одно из окон, задержался на потолке, забежал за угол и тут же исчез.

Обе женщины проводили его взглядом. Автомобильные фары. Сколько же это лет прошло с тех пор, как машина в последний раз заворачивала к ним во двор?

— Опять уехали, — прошептала Анжела Тереса.

Они прислушались.

— Нет, он наверно повернул… да, вот он, стоит у двери, — хрипло сказала Анунциата. Она стояла посреди комнаты, поворачивая голову направо и налево. Ей бы надо было прибрать Анжелу Тересу… Надо бы пойти и открыть… Надо бы… А она не двигалась с места.

В дверь громко постучали. Она очнулась и поспешила отпереть.

Там стоял Давид, пытаясь прикрыть Люсьен Мари от дождя. Они появились в комнате, как будто на улице их, как курица яйцо снесла темнота. Шофер вошел следом за ними с их чемоданами. Он засмеялся, они тоже засмеялись — для всех было таким облегчением добраться наконец до места, после путешествия по скользким, вязким горным дорогам. Они поздоровались за руку с Анунциатой, расплатились и попрощались за руку с шофером. Вместе с ними в дом ворвалось дыхание молодости и жизни, у Анунциаты прямо дыхание захватило: она только стояла и улыбалась. И все, конечно, пошло кувырком. Вместо того, чтобы пойти в парадную комнату, гости прямиком направились к открытой двери в кухню.