— Нет, нет, вот сюда, — попыталась отговорить их Анунциата. Но они не слышали, не желали слышать. Свет огня, как магнит, притягивал их к себе.

Женщина с белыми, как снег волосами, хрупкая и худенькая, поднялась со стула. Давид обнял за плечи Люсьен Мари и сказал:

— Вот моя жена, сеньора.

Анунциата с удивлением следила за тем, что происходило. Никаких тебе любезностей и приветствий, ни одной из подобающих случаю и положению фраз. Вместо этого обе женщины долго смотрели друг на друга, молча и испытующе. Потом их руки раскрылись сами собой, и они заключили друг друга в объятия.

— Вы пришли, — удовлетворенно кивнула Анжела Тереса. — Вы и в самом деле пришли.

Какая жалость, подумала Анунциата, ну до чего Анжела Тереса стала теперь непонятливой, не могла поздороваться с ними как-нибудь повежливее. И мантилья у нее сползла, а около уха выбилась седая прядка.

Но чета иностранцев, видимо, не обращала на это никакого внимания. Если бы Анунциата не знала, что Анжела Тереса едва с ними знакома, то могла бы подумать, что это свидание любящих родственников.

Они сразу же спросили о Жорди.

Анунциата кашлянула и тут же вмешалась:

— У меня готов суп, разрешите, я накрою вам в зале…

Молодая дама обратилась к мужу, а он сказал по-испански:

— А нельзя ли нам поесть здесь? Мы ужасно замерзли с дороги.

Анунциата пожала плечами и взглянула на свою хозяйку, хотя там ей нечего было ждать поддержки. Ладно, она сделала, что могла. А если они хотят есть, как поденщики, за кухонным столом — так пожалуйста, ей-то какое дело. Может быть, в ихней стороне так и принято. Дон Педро — никто кроме Анунциаты не думал о старике Фелиу как о доне Педро — ужас как бы осерчал, если бы увидел их в такой мужицкой обстановке.

Она налила им горячего супу, подала круглый хлеб и намекнула, что мужчина мог бы налить рюмочку из кувшина с темным вином.

Уговаривать их не пришлось, они устали и проголодались. Обе старые женщины с удивлением смотрели, с каким аппетитом угощались молодые; сами они ели, как птички в неволе. Это напомнило им о том времени, когда их дом был полон голосов, когда мгновенно опустошались горшки, и куски хлеба один за другим исчезали в широких белозубых ртах…

Анжела Тереса увидела больную руку Люсьен Мари и спросила участливо:

— Они вас пытали в тюрьме?

Люсьен Мари спрятала больную руку в колени. Барселонский врач снял у нее с руки повязку и сказал, что рану можно считать залеченной. Красный, распухший, лучеобразный шрам вскоре побледнеет, а со временем и совсем исчезнет. А если останется, так потом можно будет сгладить его с помощью пластической операции.

Но пока еще шрам этот все время напоминал о себе, ей не хотелось снимать жакет; она переняла манеру монахинь покрывать одну руку другой или прятать руки в рукава.

— Мы были не в тюрьме, — сказала она тихо. — Но мой брат там сидел — пока они его не убили.

Давид предостерегающе толкнул ее ногой под столом — зачем касаться такого болезненного воспоминания? Но про себя сразу же отметил, насколько тактичным был ее ответ, как он снял налет необычайности с вопроса Анжелы Тересы. Это был ответ на той же длине волны — и поэтому Анжела Тереса смогла очнуться и на минуту вернуться к жизни.

— В нашей войне? — спросила она и наклонилась вперед.

— Нет, в нашей. Против немцев.

— А, — произнесла Анжела Тереса и немного подумала. — Значит, была еще одна война?

Мимо нее она прошла, не оставив следа.

— Расскажите о вашей войне, — попросила она.

Наверху в их комнатах им показалось сыро и холодно после теплой кухни. Испанские лампочки одиноко висели где-то высоко под потолком. Оба осмотрелись кругом со сжавшимся сердцем и ощущением чего-то нереального: неужели действительно мы будем жить здесь? Спать, отдыхать, работать? Неужели?

Анунциата покричала на лестнице и спросила, не нужна ли им бутылка с горячей водой. Давид коротко откликнулся: нет, спасибо.

— Какое неверие в наши силы, — пробурчал он.

— Не хвастайся уж, — сказала Люсьен Мари. — Мне бы конечно бутылочка не помешала.

Ничего, она не замерзнет. Они заснули под шорох дождя, прерываемый дробным стуком тяжелых капель.

Пока они спали, высоко в небе подул ветер и прогнал тучи. И проснулись в совершенно обновленном мире, где каждая травинка сверкала и переливалась на солнце, а каждый листок напрягся от жизненных соков.

Давид вошел в купальном халате, с влажными волосами после душа, и принес поднос с черным кофе и горячим молоком.

Люсьен Мари протерла глаза и села в постели:

— Ты сварил кофе?

— Ну, Анунциата, если на то пошло. Хочешь в постель? А то здесь есть солнечное местечко…

— Иду, — заторопилась она.

В холле имелась двойная дверь; казалось, она выходила на балкон. Балкона однако там не было, а одни только чугунные кованые перила, но когда утреннее солнце вливалось в распахнутые двери, человек находился как бы на улице. Они уселись на пол, на подушки, а посредине поставили поднос. Почему и когда фиксируется в памяти какое-то одно определенное мгновение, как некое уплотнение действительности, как концентрация реальной жизни — хотя ничего особенного или нового в сущности не происходит?

В тот момент, когда Люсьен Мари поднесла к губам свою коричневую чашечку, мир застыл, и ее, как волна, захлестнуло ощущение довольства жизнью.

Кофе не был контрабандным, поэтому довольно плохой, молоко пахло козой. Хлеб грубый, нарезан крупными кусками.

А вот и ее партнер, с торчащими вихрами, в распахнутом халате, старый ее приятель Давид, с которым она состояла в законном браке несколько дней, а в незаконном несколько лет. Давид заметил, что внезапно она застыла на месте, и сидел молча, хотя и по другой причине.

А все вместе было воплощением совершенства.

— Боже, какая я сильная, — вдруг сказала она.

Ну-ну, как раз сила не была ее отличительной чертой последнее время. Она с удивлением услышала свои собственные слова.

— То есть, я хотела сказать, счастливая, — поправилась она.

А может быть это то же самое?

Она поставила чашку на пол и протянула Давиду руку. Кончики его пальцев встретились с ее пальцами. Через эти пять контактных точек она электрическими разрядами передала ему, что жизнь хороша и любовь восхитительна.

Конечно, жизнь хороша! Конечно, Люсьен Мари пленительна в своей способности наслаждаться мгновением, с отчаянием подумал Давид. Если сам он видел лишь глубокую тень там, где солнце светит ярче всего, то мог же он по крайней мере заставить себя на эту тень не указывать ей…

Только что он опять спросил Анунциату о Жорди, и узнал, где он сейчас.

Открыв шкаф, чтобы повесить туда свою одежду, он обнаружил там несколько костюмов, изъеденных молью, но почти новых. Один светло-серый, другой зеленоватый, какие обычно надевают черноволосые молодые люди, когда танцуют сардану или идут на свидание с девушкой.

Хосе или Эстебана…

Он быстро захлопнул дверцу и открыл шкаф в другой комнате. Там лежали рыболовные снасти и принадлежности для игры в мяч. Он не мог скрыть своего волнения, она это заметила.

У него горячо вырвалось:

— Разве мы ведем себя прилично? Приезжаем сюда и хотим быть счастливыми в доме, где столько горя… Они тут, вокруг нас, почти живые. Это мы посторонние — а они должны быть здесь — их голоса, их труд, их дети. А я чувствую себя паразитом…

Он даже не попытался скрыть, что на глазах у него навернулись слезы. И сразу же подумал: ну зачем я должен так тяжеловесно портить ее счастливые минуты? Как будто в ее жизни их было так уж много. Потом заметил, что ощущение счастья у нее настолько глубоко, что его не так-то легко нарушить.

Она пересела и прижалась к его плечу. Ей хотелось разговаривать с ним тихонько, доверительно, и, не видя его, ощущать близость его тела.

— Слушай, ну почему мы должны чувствовать себя паразитами? Я смотрю на это совсем по-другому… Мы приходим сюда как друзья, — задумчиво промолвила она.