Она грузно опустилась на стул, совершенно раскисшая от жары и отчаяния. Но в таком виде она была более человечной.

— Что случилось? — спросил Давид. — И где ты его искала?

— Случилось так много всего, — промолвила она устало. — Все оказалось сплошной липой. Он одурачил и Туре, и министра и мистера Мак Кёллена. Мы потеряли все наши деньги. Но все это неважно, лишь бы только Туре…

У нее перехватило горло, и она с трудом продолжала:

— Нам все стало известно вчера, мы как раз подумали, что теперь все в порядке, и скоро начнется радиопередача. Первую большую речь в эфире должен был сказать сам министр.

— А разве здесь есть частные радиостанции?

— Нет, по другую сторону границы. — Она назвала место и продолжала. — Когда Туре туда поехал, там его просто не поняли, никто никаких денег не получал и вообще никто ничего не знал. Документы, контракты, телеграммы — все было сплошным надувательством со стороны сеньора Касаверде. Мне бы надо было забеспокоиться, потому что Туре воспринял все это невероятно спокойно. Ты-то знаешь, как он обычно рвет и мечет… А тут он только молчал. Потом пошел и лег. А сегодня вдруг исчез.

Сперва я решила, что он пошел выкупаться, хотя ему это запрещено. Но на берегу его не было. И в городе тоже. И на дорогах в горах его не видели. Сначала я повсюду бегала сама, а потом взяла такси и весь день колесила по городу. Ну что могло случиться?

— Может быть, ему просто захотелось побыть одному, пережить удар, — предположил Давид. В конце концов ему удалось уговорить ее отдохнуть, а сам он решил заняться поисками вместо нее.

Она произнесла едва слышно:

— Больше всего я боюсь, чтобы этот Касаверде из страха перед Туре…

Она совсем сникла на диване у Давида.

— Сеньор Касаверде наверно уж давно отряхнул прах со своих ног, — хмыкнул Давид.

Поскольку такси Ганзалеса, все еще сопя и всхрапывая, стояло на лужайке перед домом, он поехал на нем в город.

У доктора Стенруса и в самом деле было высокое давление, верно также, что его мог хватить инфаркт во время купания или в горах. Но прежде чем допустить такой катастрофический исход, Давид решил поискать его в тех местах Испании, которые казались ему наиболее подходящими для убитого горем человека.

В Эль Моно его не было.

Хозяин и эль секретарио посмотрели на Давида задумчивым взглядом, когда он на несколько минут присел на то место у двери, где обычно сидел Жорди.

Его перестали рассматривать как туриста, он уже начал вписываться в местное население городка.

Не было доктора Стенруса и у Мигеля, и Давид собрался было следовать дальше, но у стойки стояли эль вигилянте и сержант Руис. Они крепко похлопали его по плечу и сказали, широко улыбаясь: Hombre[16], мужчине рюмочка никогда не повредит, а в особенности, если он окружен одними женщинами!

Но в этот момент Давид увидел, что сам старый Мигель стоит в дверях во внутреннюю комнату и делает ему какие-то знаки бровями, повернув негнущуюся шею.

В маленькой комнатушке, неизвестной раньше Давиду, восседал Туре Стенрус собственной персоной, в полном одиночестве и царственно пьяный. Перед ним стояла бутылка мансанильи.

Мигель безмолвно поставил еще одну рюмку.

— Что ты имеешь сказать? — спросил Стенрус воинственно.

— Твое здоровье, — сказал Давид, улыбнувшись.

Стенрус посмотрел на него долгим взглядом. Его переполняли кристалльно-ясные идеи, было необходимо поведать их миру, и поэтому он нуждался в аудитории.

— Вот это и есть в тебе самое плохое, — начал он. — То, что ты говоришь, еще не так возмутительно, как то, что у тебя на уме. Как, например, сейчас. Ведь ты сидишь и думаешь: так и надо этому старому ослу. Дать себя одурачить какому-то даго…

— Это слово не мое.

— Нет, разумеется, так сказал министр. Но он-то в таком же положении, что и я. А я… Старый тщеславный идиот. Не может успокоиться, что уже вышел в тираж. Не ввели в правительство собственной страны, так дайте ему, видите ли, местечко повыше здесь, дайте стать гласом божьим в эфире, всемирным ментором, распределяющим кнуты и пряники между правительствами. Кстати, а какое до всего этого дело тебе?

— Да Дага очень волнуется, — объяснил Давид.

Доктор Стенрус величественным жестом отмел Дагу в сторону. И закончил этот жест, приставив свой острый указательный палец к груди Давида.

— Ты суешь свой нос куда не следует. Ты думаешь. А думать опасно.

— Слушай, а не поехать ли нам лучше домой? — предложил Давид.

Стенрус отмел в сторону также и свой дом.

— Хочешь знать, о чем ты сейчас думаешь?

— Нет, — поспешил Давид.

— Ты думаешь: вот сидит старый человек, загубивший напрасно свои последние годы, самый драгоценный отрезок своей жизни, когда мог бы еще работать и работать. Как избалованному ребенку, ему захотелось убежать из дому, чтобы отечество стало клянчить и умолять его вернуться обратно…

Стенрус опрокинул в себя свою рюмку.

— А его никто и не думал просить, — произнес он изменившимся голосом.

Вот, оказывается, каким он может быть к себе беспощадным, под вечной маской желчности и язвительности, подумал Давид с удивлением и сочувствием.

— То, что ты обо мне подумал, задевает мою честь, продолжал Стенрус. — Если бы ты не был в два раза моложе и в два раза выше меня, я бы вызвал тебя на дуэль.

— А на чем бы мы дрались? — с интересом спросил Давид.

Но Стенрус уже ударился в другую область.

— А Мак Кёллен?

— Мультимиллионер. Половые швабры. Человеколюб, хотел «послужить человечеству». Ну, этого типа так легко не выдоишь. Для него это всего лишь укус блохи в шубу миллионера. В швабру миллионера, ха-ха-ха!

— Тогда вы сможете начать все сначала — если верите в свою идею.

Стенрус посмотрел на него с отвращением. Если. Начинать все сызнова с проколотой шиной.

— Вы что, организовали акционерное общество, или…

Стенрус кивнул, глаза у него были совсем остекленевшие.

— Каждый из нас. Внес свой вклад. Министр — связи и деньги. Мак Кёллен — только деньги. Я — псих… психологическую проницательность и деньги. Лопнуло все.

— А идею подал Эль Бур…, то есть я хотел сказать Касаверде?

— Да. Чертов кот, так нагадить, — отчетливо произнес Стенрус, и после этого увял совсем.

Когда Давид и Мигель деликатно помогли ему добраться до вновь вызванного такси Ганзалеса, он на секунду проснулся и сказал жалобно:

— Где Дага? Она же знает, что мне нельзя пить!

В переулке перед дамским салоном Люсьен Мари столкнулась с Кармен, двенадцатилетней дочкой Консепсьон; та выбежала из дома с плачем, закрывая лицо руками. Однако, увидев, на кого налетела, Кармен отняла руки, и тут весело блеснули ее глаза и зубы, но когда из двери высунулась мамаша Консепсьон, девочка вновь надела на себя печальную мину. Люсьен Мари обратила внимание, что Кармен была в черной мантилье, как будто собралась в церковь.

— А что случилось с Кармен? — спросила Люсьен Мари, глядя вслед удаляющейся фигурке.

Консепсьон обратила к небу глаза и руки.

— Матерь пресвятая Богородица! — воскликнула она, — неужели еще недостаточно, что и так забот полон рот, то аппарат испортится, то мальчишки свалятся со стены и разобьются, неужели еще нужно, чтобы люди злословили о Кармен, ведь она еще ребенок!

Последние слова она произнесла таким громким голосом, чтобы услышали не только клиентки в парикмахерской, но и соседки, стоявшие в раскрытых дверях по всей улице.

Они вместе вошли внутрь. Там сидели три клиентки, но тишина стояла совершенно особая, напряженная. Одна женщина привела себя в порядок, заплатила и удалилась со своей свитой — те две приходили сюда с ней только за компанию. Люсьен Мари уселась на стул возле умывальника.

Консепсьон закрыла окно.

— Это все Серафина, — объявила она. — Старая грымза, и зубы у нее как у козы, чтоб они совсем у нее повывалились! Работать она, видите ли, больше не может, а вот бегать повсюду и в каждый угол совать нос, так на это она мастерица, а потом разносит все свои сплетни по домам. Старый человек, а туда же, забралась по крутой стене во-он в тот сад наверху… Не удивлюсь, если она, как кошка, начнет ходить по крышам и хватать наших цыплят!