Нельзя сказать, чтобы она не любила Жорди, или еще кого-нибудь, но мысль о том, что ее могут заставить покинуть этот дом и все, к чему она здесь привыкла, была для нее непереносимее, чем смерть Жорди или кого-нибудь другого.

Она была как старая кошка, привыкшая больше к дому, чем к людям.

Давиду и Люсьен Мари было тяжело смотреть на эту сцену, и они отвернулись, лейтенант сделал движение, заставившее ее замолчать и стушеваться.

Единственным человеком, не испытывавшим ни страха, ни волнения, оказалась Анжела Тереса. Она просто ничего не слышала. Села на свой обычный стул с высокой спинкой. Она очень устала. Она сказала то, что хотела сказать, на жандармов и на их рыскание по дому она не обращала внимания. Теперь она сделала слабую попытку поиграть с ребенком на коленях у Люсьен Мари, но он был для этого еще слишком мал.

Она была в своем роде уникумом: человеком, не привязанным уже ни к каким вещам. Ее ни капли не беспокоила ее собственная судьба. Она осталась здесь для того, чтобы читать ночью молитвы над усопшим и принять к себе в дом этого крошечного человечка.

Люсьен Мари поняла это как следует только когда Давид ушел с лейтенантом, и одиночество зажало ее в свои тиски. Анжела Тереса ее не утешала, но сама ее отрешенность, ее незатронутость страхом несли успокоение и прохладу, как воздух над вершинами гор.

Весть о преступлении уже успела распространиться по Соласу. Поскольку был праздник и месса кончилась, делать было особенно нечего, и многие решили прогуляться.

Сначала все поступали так, как та маленькая группа сразу же после убийства, толпились вокруг все еще отчетливо видневшегося пятна крови и боязливо посматривали на дом.

Но этого им казалось недостаточно. Всем хотелось увидеть Жорди.

Чем более недоступным и охраняемым выглядел дом, тем сильнее становилось желание увидеть покойного.

Некоторые женщины взяли с собой из дому цветы, чтобы положить их на его смертное ложе. Смерть ведь всегда смерть.

На часах стоял один-единственный жандарм. Сначала он всем отказывал, но когда все больше и больше женщин стало теснить его и требовать, чтобы он их впустил, он сдался под их напором.

Получилась пробка, так что ему пришлось открыть заднюю дверь, чтобы дать им возможность выходить оттуда. Он создавал видимость нерушимой силы, поддерживая строгий порядок в очереди.

Таким образом, целый поток жителей Соласа прошел мимо смертного одра Жорди, и его белые простыни оказались в конце концов засыпанными цветами и зелеными веточками.

Когда женщины увидели его и вспомнили, каким одиноким он был при жизни и как коварно его убили, многие из них заплакали. Мужчины тоже были взволнованы и старались сказать о нем что-нибудь хорошее, что-нибудь, возвышавшее его и вместе с тем не низвергавшее в несчастье их самих.

Они не могли коснуться его политического прошлого, об этом следовало молчать; не говорили также и о его печальной попытке стать контрабандистом, даже, если кое-кто из проходящих мимо него и имел повод, жалея его, втайне порадоваться своему собственному везению.

Тогда один из них решился сказать: он был хорошим каталонцем.

Они посмотрели друг на друга, поколебались, но потом закивали одобрительно; наверно, можно ведь сказать, что он был хорошим каталонцем. Таким же каким был его отец, и его дед, до самого святого епископа.

Это не было демонстрацией. Просто так получилось, что тому, кто, всеми пренебрегаемый, тихо и незаметно жил среди них, в этот последний вечер оказывались почести, как самому знатному гражданину.

Анжела Тереса смотрела, как жители города приходят и уходят, но ни с кем не пускалась в разговоры. В глазах ее светилась затаенная гордость.

А Жорди улыбался своей таинственной улыбкой.

Прежде чем передать Давида часовому, который должен был отвести его в камеру, лейтенант спросил Давида, нет ли у него какого-либо пожелания.

Есть, ответил Давид. Чтобы его сторожил не тот жандарм, что застрелил Франсиско Жорди.

Его просьба была удовлетворена.

Через сутки он подумал: почему я вместо этого не попросил сигарет, или писчей бумаги, или книгу — все равно чего, лишь бы только заставить время идти хоть немного быстрее…

У него было достаточно времени, чтобы подумать, увидеть, как все произошло, — но также и произвести переоценку ценностей, подвергнуть все сомнению.

В первый день ему казалось, что он окружен неким ореолом героизма: все-таки он что-то совершил. Пытался помочь человеку выбраться на свободу.

На второй день слова «если бы» стерли весь ореол.

Если бы Жорди не… Если бы я не…

…то, может быть, бродил бы сейчас Жорди живым-живехонек среди своих веревочных тапочек.

А сам он не сидел бы в тюремной камере.

Медленно тускнел дневной свет в крохотном окошке, надвигалась еще одна ночь.

…с моим морским вертолетом мы можем опуститься на самые большие глубины, сказал Юрген, его старый школьный товарищ, собиравшийся стать океанографом.

Они спускались вниз, через первобытные девственные леса раскачивающихся водорослей, целые миры исчезали вместе с корнями у них над головами.

Наконец они оказались внизу, во тьме, среди пугающих, таинственных форм жизни, среди каких-то хрящеобразных плиток, расположенных на дне слой за слоем, как исполинские грибы семейства polyporos. Они были на пороге мира в двух измерениях, где все было только протяженностью и ничего глубиной или высотой.

Это так действует давление, сказал Юрген. Давление сверху.

Каракатицы, похожие на переливающиеся диски, присасывались к стеклу, угри, тонкие, как хлысты, оставляли снаружи, в кромешной тьме, фосфоресцирующие следы в виде одних линий. Но вот в круге света от их прожектора появилась серебристо-серая рыбина, не похожая ни на диск, ни на хлыст…

Теперь будем подниматься, сказал Юрген.

Давид протянул руку через толстое стекло и схватил рыбину, ему захотелось взять ее с собой, в головокружительное путешествие наверх.

Но когда они поднялись в те слои моря, где свет солнца отливал зеленым и леса водорослей шевелились в медленных, плавных ритмах, серебряная рыбина лопнула. Взорвалась, исчезла.

Давление! — закричал Юрген. Это противодавление!

И морской вертолет рухнул в пустоту…

Давид поднялся с полу, окоченелый, со сдавленным сердцем; он упал со своих узких нар. Но то ли ему снился этот сон потому, что он упал, то ли он упал потому, что снился такой сон, он не понял. Боже, какие идиотские у меня эти морские сны…

Он их стыдился. Писака, которому снятся литературные сны; личность, подвергающая себя психоанализу: через некоторое время ей удастся видеть сны в таких именно символах, какие требуются; от подобных снов всегда за версту несет фальшью.

Но что это означало, как не то, что и ночью мозг его работал — или играл — теми же орудиями, которые случайно оказались на виду, забытые после трудового дня.

Он защищался от этого сна. Сон делал его ответственным за смерть Жорди.

Не в том наивном смысле, что «если бы не…» Не из-за того или иного поступка, которого можно было бы избежать.

Сон показывал только взаимосвязь явлений.

Весь образ жизни Жорди был для него терпимым, пока он жил среди других, приспособленных к тому же давлению — немного более сильному, немного более слабому, но в сущности одинаковому.

Он, Давид, и Люсьен Мари сделали этот образ жизни для Жорди непереносимым.

Они сделали его непереносимым, не видя необходимости и не имея возможности пропустить Жорди через шлюз в свой собственный мир. В мир, где давление сверху меньше и жизнь имеет какую-то возможность развиваться в различных формах.

С нестерпимой болью Жорди понял, что тот, кто слишком долго приспосабливается к обстоятельствам, чтобы выжить, становится в результате расплющенным и желеобразным в духовном отношении.

Несколько раз Жорди принимался бунтовать. Неловко, неумело. Но в конце концов он избрал для себя самое простое: выйти из дома и посмотреть на горы, где воздух такой легкий.