О Господи, если бы только можно было начать все сначала…

Давида вызвали на допрос к лейтенанту, в ту же контору, где он столько раз по-дружески болтал с сержантом Руисом.

Руис… Теперь его товарищ по несчастью.

Допрос ни к чему не привел.

Его вызвали снова, теперь уже к эль секретарио. Этот был еще более туго надут, чем когда-либо, его похожие на пули глазки источали враждебность. Эль секретарио все время возвращался к вопросу о том, не помогал ли Давиду кто-нибудь еще при подготовке побега. Он пытался застращать, он делал вид, что все и так знает, но ничего не добился.

— А вы?! — кричал он злобно. — Кто вам платит за то, что вы вмешиваетесь в эту историю с контрабандистами?

— Платит? — вспыхнул Давид, а сам подумал о своих потерянных деньгах. Не без удовлетворения он отметил, что сидевший в глубине комнаты лейтенант выглядел смущенным.

Эль секретарио опять уселся на стул и расстегнул свой воротничок.

— Значит, это было сделано по «идейным» мотивам? — он произнес это слово так, что из него фонтаном забил сарказм.

Давид промолчал.

Эль секретарио, как пистолет, направил на него свой указательный палец.

— Иными словами: настоящая провокация! Вы так называемый писатель?

— Да.

— И теперь хотите поехать домой, чтобы в марксистской печати распространять лживую пропаганду о терроре во франкистской Испании?

— Я не работаю ни в какой «марксистской печати», — сдерживая себя, возразил Давид.

— А как мы можем поверить вашим словам?

— Как раз это проверить легко. Книга — это ведь официальный документ. А в нашей стране есть ваше консульство.

Эль секретарио задумался.

Дались нам эти новые инструкции, по возможности избегать недоразумений с людьми из стран с демократическим строем. То ли дело было раньше, когда можно было проводить политику твердой руки…

Эль секретарио вышел из помещения и стал вполголоса совещаться с лейтенантом. Возвратившись, он решил переменить тактику и сделал попытку прийти к соглашению.

— Вы стали соучастником преступления по ввозу контрабанды. Вас может ожидать долгое тюремное заключение. Вы это знаете? — обратился он к Давиду.

— Да, — пересохшими губами вымолвил Давид.

— Но допустим, мы вас помилуем. У вас есть жена и маленький ребенок, не правда ли?

И на этот раз Давид сумел выдавить из себя только хриплый звук, означавший утвердительный ответ.

— Предположим, как я сказал, мы вас помилуем. Согласны ли вы дать честное слово, что никогда ни слова не напишете о деле Жорди — или вообще что-нибудь против режима в нашей стране?

На стене тикали часы. Эль секретарио улыбнулся чарующей, по его представлению, улыбкой. Давид вытер рукой лоб, как когда-то — он видел — в этой же комнате делал Жорди.

Было бы так просто… Он не был писателем-памфлетистом. А политическим писателем и того меньше. Какое бы имело значение, если бы он…

Но честное слово… его он не сможет нарушить. Оно будет у него затычкой во рту, оно станет душить его писательский голос.

— Нет, — ответил Давид напряженным, глухим голосом.

Неужели Морис и его сподвижники никогда не испытывали сомнений в подобной ситуации, никогда не знали искушения? Тогда он не из их породы.

Эль секретарио в бешенстве указал ему на дверь.

Давида увели обратно в камеру.

На следующий день его привели опять — на допрос, как он полагал.

На этот раз эль секретарио был застегнут на все пуговицы и в белом воротничке. Нет, никогда испанец не бывает смешным, даже этот маленький жирный человечек. Он стоял, а сзади него наискосок застыл лейтенант. Серьезность окутывала их, как плащи окутывают тореадоров. На миг Давид увидел их, как на картине — портреты испанцев, любого столетия: оба их лица, одно жирное, другое сухощавое и широкое, с крепко сжатыми губами и черными, непроницаемыми глазами католиков.

Эль секретарио держал в руках какую-то бумагу.

— Вот ордер на вашу высылку, — заявил он. — В течение двадцати четырех часов вы обязаны покинуть Испанию.

Давид не понял.

— Но ведь я не давал честного слова, — сказал он немного испуганно, как будто честное слово они могли вырвать у него во сне.

Эль секретарио и бровью не повел.

— Через двадцать четыре часа вы должны быть по другую сторону границы, — повторил он, повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Давид вопросительно посмотрел на лейтенанта.

— Вы свободны, — подтвердил тот. — Можете идти домой. При условии, о котором вам только что сообщили.

— Почему же я так легко отделался? — спросил Давид, как будто опасаясь расставленной ловушки.

Лейтенант пожал плечами:

— Вот видите, мы можем проявить и мягкость. К тому же оказалось, что ваше участие во всей этой истории было самым пустяковым.

Давид резко вскинул голову. Но слова, вертевшиеся у него на языке, к счастью, так и остались непроизнесенными.

Они ничего не узнали об Антонио.

Давиду выдали его портфель и под эскортом проводили до двери. Не нужно было даже возвращаться в камеру.

Его выставляют из страны.

Теперь мимо «Магги» и «Персиля», к площади с белым каменным фонтаном и балконами.

Там, у поворота, по другую сторону площади, пустая лавочка Жорди.

Люди останавливались, глядели ему вслед, множество глаз следило за ним из магазинов и из почты.

Удивлялся исходу дела не он один.

Он ни с кем не здоровался, никто не осмеливался поздороваться и с ним.

Четыре дня в тюрьме, — а у него было такое чувство, будто он восстал из могилы, будто снова вернулся к живым из мертвых.

Теперь он бы лучше понял Жорди.

Перед кинотеатром сторож наклеивал новую афишу о фильме с боем быков в новогодний вечер: «Завтра: эль матадор». Слово, как рыбья кость, застряло у него в горле. Эль матадор — это убийца. Тот, кто себе и публике доставляет изысканное наслаждение, закалывая затравленное животное.

Только когда он прошел мост и неизменных женщин, стирающих белье в реке, до него, наконец, дошло: я свободен. Я иду домой к Люсьен Мари и малышу.

Он пустился бегом.

Через пять часов они сидели в такси Гонзалеса и смотрели через большую дыру у тормоза, как красно-бурая земля убегает назад.

Дома у них началась страшная паника, когда Давид обнаружил, что они не успеют перебраться через границу до назначенного срока, если поедут завтра, хотя бы и утренним поездом.

И поэтому опять теперь бешеная гонка, с горы на гору, по скользкой дороге, с зияющими безднами по одну сторону — и с исполненными очарования пейзажами по другую.

— А вы не боитесь ехать с такой скоростью, сеньор Гонзалес? — спросила Люсьен Мари, едва решаясь дышать от страха.

— Никогда — ведь со мной за рулем сидит мой ангел-хранитель, — объяснил Гонзалес. — Вот, посмотрите — часто я вообще снимаю одну руку с баранки и даю править ему…

Они закрыли глаза, им оставалось только одно — положиться на искусство ангела-хранителя Гонзалеса.

Только что;

Печальное прощание с Анжелой Тересой, лежащей в постели, откуда ей, видимо, уже никогда больше не встать — далекой, отсутствующей, и с Анунциатой, ухаживающей за ней. Верной — как кошка.

С Консепсьон, их преданным другом; они оставили ей все, что не могли взять с собой.

Давид заглянул также и к Мигелю, немедленно напустившему на себя мину владельца кабачка — противника всех и всяческих субъектов, преследуемых полицией. Но потом, не поднимая век своих циничных глаз, он огляделся кругом. Убедившись, что поблизости нет ни одной оливково-зеленой личности, он сделал знак головой на своей негнущейся шее и провел Давида в свою личную комнату, пожал там ему руку и подарил на дорогу бутылку своего самого лучшего коньяка.

Старый король контрабандистов — не затрагивай только его святых и праздничных процессий, и он проявит широчайшую терпимость как к своему, так и к вашему прошлому.

По дороге домой Давид встретил Антонио. Они задержались на какую-то часть секунды, глядя в глаза друг другу. Это был прямой и честный взгляд, говоривший: он мертв. Нам не повезло.