Поэтому постепенно это тоже мне надоело и стало казаться скучным и никчемным: зеркало Нарцисса помутнело. Отражение в нем оказалось не в фокусе, потеряло резкость и исчезло.

Люсьен Мари, не замечала ли ты, как наше «я» тускнеет, слепнет и теряет свое лицо, если у него нет какого-нибудь «ты», держащего перед ним зеркало, по сути дела являющегося этим самым зеркалом?

Есть, вероятно, люди, кому угодно готовые разрешить играть роль подобного «я»: артистическая публика, например, вообще те, кто и помыслить не может своего существования без зрителей.

А я артист никудышный, мне публику подавай самую что ни на есть изысканную, мне нужно совершенно особое «ты» одна-единственная, моя любимая и самая близкая. Ты.

Ты, конечно, можешь меня спросить: а как же Эстрид? Да, Люсьен Мари, она долго была моим «ты» — до тех пор, пока я не повернулся к ней со своим биноклем, тем самым полностью сместив все расстояния и размеры.

Помоги мне, Люсьен Мари — не разрешай, чтобы я сделал это еще раз!

Потому что на свете есть ты. Уже тогда, когда наш разрыв с ней был близок, ты была тем «ты», к которому стремилась моя душа. Но разве я это понимал? Ни в коем случае. Вспомни только то письмо, что ты мне сама процитировала. Я сознавал лишь, что мне нужна свобода, но не понимал, что совершенно в такой же степени я нуждаюсь в ощущении близости с кем-то, даже зависимости. А своего порока не видел. Не видел своего увечья — оставшись в одиночестве чувствовать, как одна за другой рвутся все мои связи с окружающим миром.

Это просто жутко — от рождения обладать взглядом, несущим опасность. Ведь стоит мне только достаточно долго поразглядывать свои чувства, как они тут же умирают. Но когда рядом ты, этого почему-то не происходит. Или когда я испытываю эти чувства вместе с тобой, как со своим медиумом.

Останься со мной, Люсьен Мари, и помоги мне — не смотреть, а чувствовать. Нет, и смотреть и чувствовать. Приди ко мне, и возьми на себя ответственность, и дай мне почувствовать ответственность за тебя. Давай попытаемся вместе построить такой для нас трудный мостик от «я» к «ты»…»

Тут вдохновение внезапно его покинуло. Он поднял голову и обнаружил, что времени прошло много, а Люсьен Мари так до сих пор и не вернулась.

А была ли она здесь вообще?

Он вскочил с ощущением головокружения: вечно он повторяет одну и ту же ошибку. Когда к нему является сама жизнь, он сидит и пишет. Когда он затем спохватывается и хочет ее удержать, она исчезает.

Он звал и искал ее везде, повсюду: на крыше среди клеток с курами, и в том месте, где висел призыв не стирать белье. Рискнул даже заглянуть в дамскую парикмахерскую. Но там все было тихо и пусто, салон уже был закрыт.

Встретив кого-то из старших детей Вальдес, он хотел было спросить, не видели ли они молодую французскую даму, но побоялся услышать в ответ: а какую это французскую даму? Здесь никого не было, сеньор.

Из кухни донесся голос Консепсьон. Давид устремился туда и нашел там Люсьен Мари с младшим отпрыском Вальдесов на руках. Огонь от плиты освещал снизу ее лицо и красную шапочку малютки Хосе; он восседал у нее на руках с высокомерной терпеливостью маленьких инфантов Веласкеса. Она держала его почтительно, но неловко, головка его неуверенно раскачивалась, пока наконец не нашла опоры на ее голом плече. Глаза его немедленно закрылись, рот округлился и начал делать сосательные движения. Люсьен Мари стояла с потерянным видом. Консепсьон засмеялась и приложила его к своей более щедрой груди.

Люсьен Мари взяла жакет от своего костюма, который она, войдя, бросила на спинку плетеной детской кроватки, и последовала за Давидом. Взгляд у нее был отсутствующий. Несколько раз она провела ладонью по своему плечу. Всем своим существом она еще ощущала, как малыш пытался сосать ее руку.

— Ну как, почту уже принесли? — спросила она несколько напряженным голосом.

Он с удивлением взглянул на нее, потом вспомнил.

— Ты надо мной смеешься! Считаешь, что я полоумный, раз пустился писать тебе письмо!

— Нет. Просто мы оба с тобой какие-то нелепые. Я решила, что нам необходимо именно поговорить — поэтому на самолете прилетела сюда. А потом ты решил: то, что нам надо сказать друг другу, настолько важно, что объясниться мы можем только в письме.

— Просто мы дополняем друг друга, — улыбнулся Давид. — Но если на то пошло, так один раз я уже написал тебе почти такое же письмо.

— Как написал? Когда?

— Несколько дней назад. После той телеграммы. Но тогда я его разорвал.

— Зачем же?

Он сказал тихо:

— Испугался, что слишком разоткровенничался.

— И ты, и я как на войне… сначала — разведка боем… — пробормотала она. — А где письмо?

Он вдруг застеснялся, как гимназист, начал, запинаясь, объяснять, что все это глупо и претенциозно. Люсьен Мари взяла исписанные листки.

Они опять уселись, как прежде. Через некоторое время она улеглась на живот и продолжала читать в своей излюбленной позе, опираясь на локти и положив подбородок на руки. Он ждал; рука его лежала ладонью кверху, — беззащитная на желтом покрывале.

Дочитав до конца, она посидела немного молча, не шевелясь. Потом склонила голову и опустила свой лоб в его ладонь. Это было красивое и церемонное движение, им она отдавала себя Давиду.

— Можно это считать?.. — спросил он тихо.

— Да, можно.

— Ты хочешь?..

— Да, я хочу.

— Тогда… — начал он и одним движением разорвал вдруг листки пополам.

Она громко воскликнула:

— Зачем ты, я хочу их сохранить… Они же мои…

— Прости, — оказал он и отдал ей кусочки. — Только зря я все это настрочил…

— Нет!

— Да. И как типично для меня — прошу тебя помочь мне избавиться от моей рассудочности — и первое, что я делаю, это объясняю и оправдываю свою рассудительность.

Внезапно он бросился на колени и спрятал лицо у нее в коленях.

— Милая, любимая, помоги мне жить.

— А если ты интенсивнее всего живешь именно, когда ты думаешь и пишешь?

— Нет! С тобой я просто живу — а все остальное неважно…

Через некоторое время она сказала:

— И потом еще… Изменился твой взгляд на свободу, хоть ты и не капитулировал… Но где же сама эта проблема?

— Здесь ты права, — сказал он резко. — Когда приходится сталкиваться с действительными проблемами свободы, то видишь, какие из них — надуманные. Как, например, моя. Не назовешь борьбой за свободу дискуссии о том, что важнее всего в жизни. Не отправляются же люди в пустоту космического пространства только потому, что им мешает сила притяжения земли. Хотя некоторые пытаются.

Люсьен Мари удивленно замигала.

— Сила притяжения земли — это ты обо мне?

— Конечно.

— О небо, Давид, мне кажется, ты сделал мне роскошнейший комплимент!

— Так уж получилось…

Он повторил тихо, с изумлением:

— То, что важнее всего в жизни… Вот что ты такое, Люсьен Мари. Ну ладно… Когда мы с тобой обвенчаемся?

— Как только все сумеем оформить.

Он сжал ее плечо; она вскрикнула от боли.

— Что такое?

Только теперь он увидел, что игриво повязанный шарфик прикрывает повязку.

— Боже, что ты сделала?

Она рассказала о несчастном случае в своей аптеке.

— Поэтому я и смогла прилететь в Барселону. А то… ты знаешь, до моего отпуска еще целых полгода.

— Я и боюсь, и все же рад, — сказал Давид. — Больно тебе?

— Нет, ерунда. Только когда я вспоминаю о своем желании, профессиональная совесть грызет меня — и тогда рука начинает болеть.

Пальмы сухо шелестели, но солнце светило теплее, чем раньше, потому что наступил март. Свободные от работы жители Соласа стояли и сидели, как обычно, на утреннем солнышке перед гостиницей, около низкой каменной стены, отделяющей пляж от автострады перед отелями.