Здесь можно было узнать все новости, получить любую информацию.

Давид угостил нескольких стоявших рядом испанцев сигаретами и сообщил, что он и его жена ищут квартиру.

Сразу же несколько человек вызвалось сопровождать их в качестве гидов. Оказалось, что чуть ли не у всех у них есть тетушки, тещи или свекрови, жаждущие сдать свои комнаты квартирантам.

Давид объяснил, что им нужны не комнаты для туристов, а такое жилище, где они могли бы устроить себе настоящий дом.

Ну, тогда нужно спросить у эль вигилянте, он присматривает за всеми домами, сдающимися в наем.

Не дожидаясь, пока их попросят, мужчины сходили за эль вигилянте, ночным сторожем. Обитый железом посох, знак своего достоинства, он нес как скипетр. Его встречали с почтением все от мала до велика, начиная от уличных мальчишек и кончая именитыми горожанами. К почтению примешивалась еще и малая толика страха, потому что эль вигилянте был в своем роде всевидящим оком: не спал по ночам и следил, чтобы на улице все было мирно и благопристойно, чтобы не начался пожар, чтобы женатые мужчины не спутали случайно свою жену с чьей-нибудь чужой. Люди боялись языка эль вигилянте больше, чем его посоха. Последним он пользовался главным образом для того, чтобы дубасить в дверь, если кто-нибудь просил его разбудить к утреннему автобусу — в этом городе будильники не требовались. Пресвятая дева, грохот, производимый им, поднял бы на ноги целую пожарную команду и все машины скорой помощи в городе с более слабонервным населением.

Эль секретарио и жандармерия внушали страх — холодный казенный страх. Они представляли закон, но закон, продиктованный извне, из Мадрида.

Положение эль вигилянте было иное. Его профессия считалась очень древней и составляла одно целое с самим городом, наподобие его старой стены. Профессия его органично выросла из потребности самих обитателей города в спокойствии и порядке. Ему доверяли, как собственной совести, его можно было провести за нос, совершенно так же, как свою совесть, мог он и вздремнуть на часок, — опять же так, как наша совесть, и так же мог внезапно очнуться от сна в самый неподходящий момент… У него не было никакой форменной одежды, по которой его сразу можно было бы узнать, он ходил в таких же линялых рабочих брюках, как они сами пропускал стаканчик вместе со всеми в каком-нибудь из баров, когда к вечеру становилось холодно, мог посмеяться и попеть, мог покружиться немного в танце с красивой девушкой; но он был и оставался эль вигилянте, бдительным оком, и почтение окутывало его, как облачный ореол окутывает месяц.

Эль вигилянте выслушал их пожелания и сказал, что может предложить им прекрасное жилье: дом, настоящий дом для семьи. Владелец принадлежит к одной из самых старых семей города, но сам находится на дипломатической службе.

Их повели к тому самому дому на площади, у которого были изысканные чугунные решетки на балконах и лестницах. К сожалению, такие же великолепные решетки были и на окнах, и весь интерьер тоже был в восточном стиле, строгий, тяжелый.

— Хотела бы ты здесь жить? — спросил Давид.

— При условии, что стану пить шербет и у меня будет любимый евнух, — засмеялась Люсьен Мари.

Когда эль вигилянте заговорил о пятнадцати комнатах и о квартирах для слуг, Давид поспешил объяснить, что ему хотелось бы что-нибудь посветлее — может быть, даже па окраине города.

Отлично — у эль вигилянте есть еще ключи от виллы, построенной наверху, на склоне горы, одной американской дамой, сейчас она как раз в Америке.

А квартирная плата?

Невысокая, как ему кажется.

Они забрались на крутой склон к оштукатуренному белому бунгало с красной черепичной крышей. Оно красовалось там, белоснежное и яркое среди вечнозеленых растений, с восхитительным видом на залив. Американские удобства, испанские мозаичные полы и увитые розами галереи. Оказалось, там всего четыре комнаты, но они были полны воздуха и света, и потом там имелось абсолютно все, начиная от обитых ситцем шезлонгов и кончая рюмками для коктейля и купальными простынями пастельных тонов. Никогда Давид не предполагал, что Люсьен Мари проявит такое страстное желание жить в этом доме.

Но ах! — когда они пришли в квартирное бюро и услышали «дешевую цену», то прямо побледнели. Уехавшая мадам облекла свои пожелания в твердую валюту.

Давид увидел, какой усталой и огорченной выглядела Люсьен Мари, и взял ее под руку, когда они побрели домой.

— Знаешь, по-моему, для нас это было бы слишком слащаво, все равно как в кинофильме. Слишком уж отдает причудами американской дамы в этой суровой стране.

— У меня у самой дамская фантазия, — жалобно произнесла Люсьен Мари. Она была безутешна.

Ее туфельки не годились для всех этих крутых тропинок, она решила купить испанские веревочные туфли.

— Есть у меня здесь один друг… — начал Давид и повел ее в лавочку Жорди.

Жорди вышел к ним навстречу. Покрытое коричневыми веснушками лицо его было, как всегда, бледно. Он и виду не показал, что знает Давида. Вероятно, это должно было означать: на знакомство не претендую.

— Франсиско Мартинес Жорди — моя жена, — представил их друг другу Давид. Консепсьон поставила их в затруднительное положение, теперь он везде был вынужден представлять Люсьен Мари как свою жену.

Жорди не выразил удивления, он вообще не выказал никаких чувств, робкий и замкнутый, как всегда. Молча и сдержанно достал туфли, которые у него попросили. У него их было всего два вида, и притом самые простые, поэтому он без комментариев указал, что в магазине выше по улице имеется больший выбор.

Люсьен Мари взяла черно-белую пару, села и обвязала шнурками крест-накрест ногу немного выше подъема. Давид рассказал о своих безуспешных поисках квартиры.

Жорди задумался, Он хотел было что-то сказать, но сдержал себя, опять погрузился в свое вялое равнодушие.

— У вас есть что-нибудь на примете? — спросил Давид, от которого не ускользнули его колебания.

— Я подумал о доме Анжелы Тересы. Но он вам, конечно, не подойдет.

— Почему вы думаете? — спросили Давид и Люсьен Мари одновременно.

— Это простая крестьянская усадьба. И потом Анжела Тереса немножко… странная, — промолвил Жорди, покачав головой.

Они не настаивали, потому что сейчас им хотелось только одного: сесть и поесть.

— Вы не хотите пойти с нами к Мигелю и отметить приезд Люсьен Мари? — спросил Давид.

К его удивлению Жорди согласился принять его предложение.

Они выпили по рюмочке шерри в баре. Но когда Давид хотел заказать для всех и завтрак, Жорди пробормотал свое испанское «приятного аппетита» и исчез.

Давид вздохнул. Тут ничего нельзя было поделать. Только человек собирается сказать: присаживайтесь, сейчас мы с вами закусим, как Жорди говорит: спасибо за компанию, и исчезает. Если бы он был сыт и богат, он бы остался. Тогда бы он просто выполнял обычную социальную функцию, и никто бы не мог заподозрить, что он остался из-за выгоды, из-за еды. Но если ты беден и голоден, то с каждым днем твоя физическая оболочка все уменьшается и уменьшается в твоем поношенном костюме, и тогда гордость требует, чтобы ты сказал: нет, не хочу, спасибо.

— Какой народ! — сказал Давид. — У них убийственная гордость. Ничего удивительного, что на каждой стенке у них великомученик или страстотерпец. Как он тебе понравился?

— Сначала совсем не понравился, — созналась Люсьен Мари, — а потом я поняла, что эта его окаменелость, его безразличие — только скорлупа, а за нею скрывается человек, А вот какой он — еще не разобрала.

— Здесь есть на то свои причины, — вздохнул Давид и рассказал то, что знал о Жорди. — Не знаю, сколько учителей народной школы было расстреляно, когда победили генералы…

— Шесть тысяч, — внезапно сказала Люсьен Мари ясным голосом. — Я помню эту цифру, потому что Морис и его друзья называли ее много раз. Шесть тысяч.

— Не знаю, верная ли эта цифра, — произнес Давид с некоторой сухостью; он не любил, когда Люсьен Мари приводила слова своего погибшего брата. — Во всяком случае Жорди дали семь лет тюремного заключения, но отпустили, когда он отсидел четыре.