Потому что он сбрасывал иконы — как говорила Консепсьон. И быстро перекрестясь, добавляла: и понятно, такое дело ведь к добру не приведет.

— О, попроси его прийти опять! — воскликнула Люсьен Мари. Так много воспоминаний вдруг ожило в ней: время Сопротивления, Морис, все то, для чего они тогда жили.

У Давида мелькнула гротескная в данном положении ассоциация: Маленький Улле, его мама и медведь: «Мамочка, мама, не надо моего друга пугать/Мамочка, мама, попроси его прийти к нам опять!»

Посреди завтрака вошла Наэми Лагесон, уселась за соседним столиком и уже не спускала с них глаз. Давид поздоровался, но она ему не ответила. Это была по-детски сердитая невежливость, но она наполнила воздух электричеством. У Давида забегали по спине мурашки.

Люсьен Мари старательно избегала делать какие-либо комментарии, но ее умные темные глаза говорили, правда, не совсем серьезно: ага, вот и твой друг, ученик чародея…

Она сидела так, что все время была вынуждена встречаться взглядом с широко открытыми раскосыми глазами, похожими на крыжовник. Она и слова не могла сказать Давиду, эти глаза ее так и поедали.

Мануэль стал вдруг очень ревностно выполнять свои обязанности по обслуживанию посетителей. Передвигался он шажками балетмейстера, и даже в его черных усиках, казалось, сквозило ожидаемое удовольствие.

Старик Мигель тоже показался в дверях в зал, наблюдая за ними из-под своих выпуклых полуприкрытых век. Даже ла абуэла со своими угольно-черными глазками так и мелькала теперь в дверях на кухню. Всем хотелось увидеть, все наивно надеялись — что-нибудь произойдет.

Для них ситуация была ясна. Жена приехала, чтобы перетащить мужа на стезю добродетели. Он не противился. Но любовница так легко не сдается, и теперь она собирается закатить им сцену.

Если посчастливится, можно стать свидетелем грандиозного скандала. Чего-нибудь, о чем потом можно будет сочинить песенку.

Масло на сковородке шипело. На стойке звенели стаканы. Девичий голос, поддразнивая, пел:

Женщины на кухне сегодня все время смеялись.

Раньше Давид не замечал, как его раздражает медлительная испанская церемония за обедом. Суп, одно блюдо. Картошка, второе блюдо. Рыба, еще блюдо. Один апельсин, тоже блюдо. Четыре блюда — какая непозволительная роскошь?

Он очень бы желал, чтобы у него не было тех встреч с Наэми, чтобы она — или он — сидели сейчас в тюрьме, а не в этой комнате.

Он видел, какая она неспокойная, кок размахивает своим белесым лошадиным хвостом, как животное, когда оно чует в воздухе слепней. Видел, как трепещут ее Нервные ноздри. Она так и нагнетала напряженность — но она же была и ее первой жертвой. Он знал: играть в обычную светскую игру она не умеет, поэтому ее так и подмывает взять и устроить самый настоящий скандал. Сама нас оскорбляет, но если мы отвечаем ей тем же, то чувствует себя невыносимо обиженной. Отбросив все свои прежние авторитеты, она отбросила также и все правила обхождения с людьми.

Ладно, а разве у нее нет такого же, как и у нас, права сидеть в общественном месте и есть свой завтрак?

Права так на нас глазеть и даже отказаться поздороваться? Нет, она совершенно сознательно играет роль брошенной любовницы. Бог знает, чего она хочет этим добиться.

Люсьен Мари, сделав несколько мало удачных попыток продолжить разговор, закусила губу. Она тоже видела бьющую по нервам готовность незнакомой девушки к скандалу, неприятное напряжение Давида, еще никогда не сделавшее ни одного мужчину дипломатом, и безжалостные надежды всех окружающих. Хорошо бы всех надуть…

Она вынула из сумочки записную книжку и с трудом написала по-шведски:

«Не хотите ли выпить с нами кофе?» Вырвала листок и попросила Мануэля передать его Наэми.

Наэми взяла его подозрительно, перечитала снова, как будто небольшая погрешность в шведском языке делала его непонятным, взглянула вопросительно. Люсьен Мари показала рукой на третий стул за своим столиком.

Наэми казалась совсем сбитой с толку, поднялась наполовину, потом, видимо, раскаялась, но все же сделала несколько шагов к другому столу. Давид представил обеих женщин друг другу. Не выглядел, он счастливым и сейчас.

Все затаили дыхание, когда Наэми поднялась, надеясь, что теперь-то наконец гром грянет. Когда же она уселась с ними вместе, все разочарованно пожали плечами и вернулись к своим делам.

Ох, уж эти иностранцы… Ни малейшего чувства стиля. Никакого «фонтана крови с тремя струями…»

Люсьен Мари быстро произнесла по-французски:

— Давид в восторге от вашей книги. Я тоже пытаюсь ее прочесть, только дело идет туго.

Потом она постаралась это перевести, правда, не особенно удачно, но Давид спросил ошарашенно:

— Когда это ты выучила шведский?

Она целый год обменивалась уроками с одной фрекен из Скандинавского бюро путешествий, но сейчас ей некогда было объяснять, поэтому она продолжала говорить о книгах — и ей удалось изменить настроение. А когда Давид упомянул, что Люсьен Мари через брата знала литературный кружок в кафе «de Ja Rose», Наэми чуть не почувствовала к ней уважение.

Но полностью нарушить традицию она была не в силах: прощаясь, криво усмехнулась Давиду, в глазах ее вспыхнул огонек, и она сказала:

— Я понимаю, ты занят и не можешь показать мне горы… сейчас.

— Очень занят, — подчеркнул Давид.

Он и Люсьен Мари молча шли домой. Надо было, наверное, ее поблагодарить или хоть сказать что-нибудь, но…

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Я почти боюсь тебя. Ты так же искусно обращаешься со мной, как с Наэми? Ведь насколько я знаю, есть только две вещи на свете, которые могут ее заинтересовать. Одна — это эротика, другая — то, что она пишет. Ты так здорово переводила стрелки, что я просто диву давался…

В одной древней книге сказано: блаженны миротворцы. Но известно также, что именно роль миротворца особенно неблагодарна.

Как это часто случалось с темпераментной Люсьен Мари, в особенности, когда она пыталась обрести спокойствие и вести себя благоразумно, настроение у нее внезапно полностью переменилось. Она спросила:

— А, значит, ты предпочитаешь женщин, которые закатывали бы тебе сцены! — И она бросилась на постель и разразилась рыданиями.

Сначала Давид подумал, что это шутка, но… она плакала по-настоящему. Почему? Этого она не знала. Но предавалась плачу с упрямым сладострастием, потому что его слова об «искусном обращении» обидели ее, сняв порыв внезапного великодушия с ее поступка; потом ей захотелось прекратить свой плач, но она уже была не в силах, он накатывался на нее волнами.

Она сама испугалась, села и посмотрела на Давида, повернув к нему свое залитое слезами лицо; проговорила, стуча зубами и запинаясь:

— Это не я плачу… Я не хочу…

Он слышал, читал и, вероятно, сам произнес немало иронических слов по поводу женских слез. Но когда они сидели сейчас, обнявшись, как два испуганных ребенка, не зная, что это означает, слезы ее падали ему прямо в сердце, делали его горячим и печальным, беспокойным, наполняя тревожными предчувствиями.

Должна же быть какая-то разумная причина, что его душой овладела такая печаль? Он не мог удержаться и спросил:

— Что с тобой, Люсьен Мари?

Она воскликнула в отчаянии, уже не таясь:

— У меня болит рука…

— Что, стало хуже? — заволновался Давид.

Она не знает. Но рука пульсирует.

Он пошел с нею к местному врачу, совсем молодому человеку, тот взглянул на рану и сказал, что, по-видимому, она заживает нормально, но швы снимать еще рано.

— Сниму швы, когда послезавтра вернусь в Париж, — сказала Люсьен Мари, успокоившись.

Давид полагал, что она могла бы остаться у него и никуда не ездить.

Какое сумасбродство! Нет, ей обязательно нужно домой, уволиться с работы, подготовить своих родных, позаботиться о приданом. И потом, разве они не будут венчаться в Париже?