Всплывали воспоминания и другого рода. Скажем, та темная осенняя ночь, когда он убежал из лагеря Оберурзель. Этой ночи Сологубов не мог простить себе. Вместо того чтобы искать поддержки и понимания у своих, советских людей, он малодушно бежал к чужим, навстречу туманной неизвестности. Он тогда побоялся, что ему не поверят в горячке первого послевоенного года. А жить на Родине непрощенным не хотел, считал для себя унизительным. (Как будто вся его жизнь на чужбине не была одним сплошным унижением!) В этом, наверное, заключалась его роковая ошибка. Он должен был сделать все, чтобы ему поверили. Надо было настойчиво доказывать свою правоту, требовать перепроверки. Теперь, спустя несколько лет, это уже невозможно. Пыль времени, не умалив его «вины», сделала чрезвычайно трудным, если не невозможным, всякое разбирательство в целях восстановления истины.

До конца контракта оставалось еще несколько месяцев, когда в Марокко вдруг появился белоэмигрант Жедилягин. Действуя от имени НТС, он выискивал молодых, здоровых парней — выходцев из Советского Союза, предлагал им выехать в Западную Германию, обещал материальную поддержку и помощь в устройстве на учебу в специальную школу.

Сологубов сразу понял, какая это могла быть школа... И у него возник дерзкий план. Вначале этот план показался ему абсурдным, нереальным, но, обстоятельно поразмыслив, Петр решил, что перед ним, возможно, открывается наиболее короткий, хотя и рискованный, путь на Родину. Впрочем, риск уже не мог отпугнуть Сологубова. Он теперь был готов на любую опасность, лишь бы избавиться от черной тоски, от иссушающих мозг неотвязных мрачных мыслей.

Вполне возможно, что там, на Родине, и не поверят ему. Что ж, он примет какие угодно испытания, лишь бы обрести окончательное, полное прощение и жить среди своих, ходить по родной, русской земле... Ради этого он сделает все, что в его силах. Он придет домой не с пустыми руками, а как разведчик после длительного, успешно выполненного задания. Это единственное, чем он может оправдать свое возвращение на Родину и помочь тем людям, которые неусыпно оберегают ее безопасность от непрекращающихся происков иностранных разведок.

Сологубов принял предложение Жедилягина. И тот, купив ему билет, через неделю отправил Петра самолетом во Франкфурт-на-Майне, к белоэмигранту Околовичу.

Околович в НТС непосредственно руководил шпионской работой. Но об этом Сологубову стало известно уже потом, а в тот раз он знал только, что этого невысокого человека с продолговатым лицом зовут Георгий Сергеевич.

— Это хорошо, что вы из летчиков, из военных, — сухо заметил Околович после того, как Сологубов рассказал свою выдуманную биографию. — Нам нужны люди дела, а не бумажные писаки, неспособные бороться с коммунизмом практически.

Позднее, вспоминая эти слова, Сологубов понял: то был камень, брошенный «революционером-практиком», как именовал себя Околович, в огород внутрипартийных противников — сторонников Байдалакова, председателя НТС, белоэмигранта старшего поколения. Между группой Околовича — Поремского, выступавшей за самое активное сотрудничество с американской разведкой по всем линиям, и приверженцами Байдалакова шла вражда, усугубляемая обоюдными карьеристскими устремлениями к главенству в НТС. В эмигрантском союзе, похоже, назревал раскол.

Околович беседовал с Сологубовым долго, около трех часов. В заключение, поправив на большом горбатом носу очки в роговой оправе, сказал:

— Предварительную подготовку вы получите на курсах НТС. И если дела пойдут успешно, пошлем вас в разведывательную школу повышенного типа. К нашим друзьям.

С этим напутствием Сологубов и покинул кабинет своего новоявленного шефа.

Потом, как и планировал Околович, он проходил обучение в Бад-Гомбурге, где находился так называемый «Институт изучения СССР», при котором периодически функционировали разведкурсы НТС. По прохождении этих курсов Сологубова направили в Мюнхен, в школу американского разведывательного органа «Служба-22». А оттуда после девятимесячной учебы его путь лежал прямо к заветной цели — сперва по воздуху, на самолете без опознавательных знаков, принадлежавшем ЦРУ, до сопредельного с СССР южного государства, затем на автомашине и пешком до советской границы.

Границу Сологубов перешел ночью... А вечером следующего дня уже сидел в кабинете следователя республиканского Комитета государственной безопасности и рассказывал свою историю. Это было 9 августа 1954 года.

Люди неискушенные обычно не видят особой разницы между понятиями «криминалист» и «контрразведчик» — они представляются им в романтическом ореоле почти тождественными. В действительности собственно криминалистика со всеми ее техническими достижениями двадцатого века занимает далеко не главное место в контрразведывательной работе. Основное здесь — знание жизни, способность анализировать факты. Сама же эта работа чаще всего лишена какой-либо романтики, значительная часть ее ведется на таком прозаическом поприще, как архивы, следственные и им подобные дела, различного рода справки... Вот этой будничной прозой теперь, после всех допросов Сологубова, Дружинин с помощью лейтенанта Строгова и занимался.

Как только все данные, полученные в ходе следствия, были проверены, Дружинин вызвал Сологубова на последний допрос. Вернее, это был уже не допрос, а просто беседа по итогам следствия.

Когда Сологубов сел на привычное место за полированным столиком, Дружинин нашел, что его полное красивое лицо бледнее обычного. Видимо, плохо спал и волнуется перед заключительным допросом. Николай Васильевич не стал долго испытывать его терпение и прямо перешел к делу.

— Проверку по вашим показаниям мы закончили.

— И что же в итоге? — глухим голосом спросил Сологубов.

— Итог для вас, откровенно говоря, малоутешительный.

— А именно?

— Нас особенно интересовали несколько этапов вашей биографии. Требовались подтверждения. К сожалению, таковых не обнаружено.

— Так... — Сологубов расстегнул ворот рубашки. — А конкретнее можно?

— Можно и конкретнее. — Дружинин загнул палец на руке. — Во-первых, об обстоятельствах вашего пленения. Никаких доказательств, что было именно так, как вы рассказывали, найти не удалось.

— Разрешите нескромный вопрос? Где вы искали эти доказательства?

— Вопрос действительно не совсем скромный. — Дружинин улыбнулся. — Искали через военные архивы, беседовали с несколькими вашими сослуживцами по разведотделу штаба армии — они считали вас пропавшим без вести.

— А командира партизанской бригады, к которому я в тот раз летал на связь, не пробовали разыскать?

— Пробовали. Он погиб в сорок четвертом году.

— Ясно. Извините.

— Теперь дальше. — Дружинин загнул еще один палец. — Ваше пребывание в плену, участие в подпольной организации лагеря военнопленных тоже в сплошном тумане. А самое скверное, нет ни малейших доказательств, что в школу немецкой разведки вас направил руководитель подпольщиков.

— А о нем самом, Бородаче, что-нибудь удалось найти? — спросил Сологубов. И негромко добавил: — Это же был такой человек...

— Ни в трофейных немецких, ни в наших архивах о нем ничего нет.

— И фамилия Федора Лесникова тоже нигде не упоминается?

Дружинин отрицательно покачал головой.

— Значит, все! — Сологубов тяжело вздохнул.

Как ни готовил он себя все эти дни к самому худшему, известие поразило его. Выходит, все, о чем он рассказывал здесь, в этом кабинете, повисло в воздухе, как табачный дым; все недоказуемо и, следовательно, не принято во внимание. Слова, выброшенные на ветер! И хуже всего было ощущение собственного бессилия изменить это положение, найти доказательства своей правоты. От этого и зрела обида, горьким комом подпиравшая к горлу.

Но вот Сологубов овладел собой, тихо спросил:

— Что же теперь?

— Хочу предложить вам одну работу, — сказал Дружинин.

— Не понимаю.

— У нас есть одно дело, по которому требуется ваша помощь.