К этому времени я раздобыл еще несколько адресов знакомых комдива. Снова разослал письма. Отозвался генерал-лейтенант Михайлов — помог связаться с бывшим начальником оперативного отделения штаба мишутинской дивизии полковником в отставке Гущиным. Тот написал, что в бою у одного хутора (названия он не помнил) генерал Мишутин с небольшой группой офицеров штаба и солдат был отрезан от остальных своих подразделений прорвавшимися немецкими танками. Что стало с этой группой, Гущин не знал. Скорее всего, она погибла в бою с гитлеровской пехотой, сопровождавшей танки.

— И что же потом?

— Я все больше и больше думал о том самом хуторе. Там, казалось, должны завершиться мои поиски. В июле взял отпуск, сел в поезд. Доехал до узловой станции, названной в письме Гущина, пересел на местный поезд, или «рабочий», как его называют. Он тащил меня еще часа четыре. Потом от разъезда я добирался попутными машинами и пешком — по проселку, лесными тропами. В общем, обошел за две недели больше десятка деревень. И ни в одной из них не помнили боя с немецкими танками, в котором бы участвовал генерал в брезентовом плаще поверх гимнастерки... Так и вернулся домой ни с чем.

— Куда же девался тот хутор, Иван Тимофеевич?

— Хутор-то? — Воронец усмехнулся невесело. — Нашел я его все-таки. Да что толку...

Он с минуту молча курил, жадно затягиваясь. Потом как-то нехотя, без прежнего воодушевления заговорил:

— Как только я приехал в Минск, домой, решил написать Гущину: не напутал ли он чего из-за давности лет? Так и вышло! Оказывается, от железнодорожного разъезда, где я сходил с поезда, надо было идти в другую сторону.

— И снова поехали туда?

— Не сразу. Весной я шибко простудился в рейсе. Открылась старая рана. Кость на ноге загноилась. Больше двух годов, можно сказать, полуинвалидом был. И лишь нынешним летом, как только подошел отпуск, опять двинулся тот хутор искать.

— И долго на сей раз искали?

— Сразу нашел. В первый же день приезда в район. Домов двенадцать, все как один новые, после войны срубленные, стоят на пригорке, зажатые с двух сторон лесом. — Воронец чуть помедлил. — В общей сложности пробыл я в районе одиннадцать дней. За это время нашел одну старуху, которая мне такое брякнула, что весь мой поиск, считай, насмарку.

— Что же она вам сказала?

— Говорит, что действительно был там, поблизости от них, где-то у Кривого оврага, бой с немецкими танками. Помнит она его. И генерала в брезентовом плаще тоже помнит... Так вот, этот генерал, по ее словам, в плен к немцам попал.

— Захватили его или как?

— Этого она не знает, не видела. А вот, говорит, сын ее должен знать, он все видел.

— Ну, а сын что?

— С ним я не мог встретиться. Он в армии служит. Адресок взял у старухи.

— Н-да, — задумчиво протянул Дружинин. — Выходит, могилы генерала Мишутина, которую вы искали, на нашей земле нет.

— Вы так считаете?!

— Факты об этом говорят, Иван Тимофеевич.

— «Факты», «факты»!.. — с неожиданной резкостью произнес Воронец.

Дружинин удивленно вскинул свою крупную голову, коротко стриженную бобриком, потом, как бы не заметив происшедшей вспышки, негромко спросил:

— Ну, а сами-то вы на этот счет что думаете?

— Не верится мне в эти факты, вот что. — Воронец уже овладел собой, говорил спокойно. — Мне кажется, тут какая-то путаница... Буду дальше искать!

Дружинин остановил на нем внимательный взгляд, улыбнулся:

— Сдается мне, что у вас есть какая-то ниточка?

— Угадали, Николай Васильевич, — сказал Воронец, как-то сразу повеселев. — Имеется одно соображение. Как только свободное время выпадет, поеду на место.

— И далеко?

— По соседству с районом, в котором я искал.

— Что же вас влечет туда?

— Тут вот какое дело. Когда я вчера уходил с хутора, мне на выгоне встретился один мужик, немолодой уже, попросил закурить. Разговорились. Я ему и скажи про старуху, которая будто бы знала, что генерала в плаще в плен взяли. Мужик почесал бороду и говорит: «Брешет она, твоя старуха! Никакой это был не генерал. В тот раз немцы захватили агронома Генералова — из совхоза, что в соседнем районе. Кто-то донес о его связи с партизанами. А вот, говорит, командовал этими партизанами в лесу за Холодным ручьем действительно генерал, какой-то большой командир Советской Армии». Я мужику вопрос: «Что за командир, как его фамилия?» Отвечает: «Это мне неведомо. Об этом надо у районных властей справиться».

— Ну и как, справлялись у властей?

— Некогда уже. Отпуск кончился. Приеду домой — письмо пошлю.

Они помолчали. За окном прогрохотал встречный поезд. Когда все стихло, Дружинин спросил:

— Иван Тимофеевич, насколько я понял, вы войну начали вместе с Мишутиным?

— Правильно поняли.

— А что же вас разлучило?

Воронец отбросил седую прядь, упавшую на лоб, перевел дыхание.

— Так уж вышло...

— Вам тяжело об этом говорить? Тогда не надо. Извините.

— Да нет, отчего же... Не подумайте чего плохого. Просто дело случая... Я ведь все время находился рядом с комдивом, такая уж была моя служба — шофер на его «эмке». Вместе с ним и в Глинском госпитале оказался — я сам привез туда Мишутина с его адъютантом. Думал, и оттуда вместе выйдем, опять бок о бок воевать будем. Не получилось...

— Вас, видимо, в разное время выписали?

— Не в том дело. Несчастье произошло...

Воронец положил на столик тяжелые руки с потухшей папиросой в мелко дрожавших пальцах. Немного помолчав, заговорил глухим голосом и как-то торопливо, будто хотел поскорее выговориться, освободиться от давившей на сердце тяжести. Говорил он долго. Взволнованный рассказом, Дружинин не перебивал спутника. Откинувшись всем своим большим телом к стенке в углу купе, он внимательно слушал, отчетливо представляя себе не только общую картину тех трудных летних дней сорок первого года, но и связанные с ней события в жизни нескольких людей, близких друг другу...

В Минске на многолюдном перроне Дружинин, вышедший проводить Воронца, вдруг предложил ему свою помощь в поисках следов комдива. Это вырвалось у него как-то неожиданно, уже перед отходом поезда, когда он на прощание пожимал руку Ивана Тимофеевича. Неожиданно потому, что Дружинин, человек сдержанный, сам умевший оберегать в себе то, что дорого было одному ему, и понимавший это в других людях, до последнего момента не решался заговорить об этом с Воронцом из-за боязни нарваться на отказ: вы, дескать, посторонний в этом деле. Но это предложение услуг не было для Дружинина чем-то случайным, слетевшим с языка в минутном порыве: он не мог не уважать человека, добровольно и бескорыстно взвалившего на свои плечи тяжелейшую ношу.

Предлагая свою помощь, Дружинин исходил из того, что он, сотрудник органов государственной безопасности, располагает большими возможностями, чем Воронец, ведущий поиск чуть ли не в одиночку. Однако при этом Дружинин не хотел преувеличивать своей роли: дело казалось ему малоперспективным. Он не разделял оптимизма Воронца, который из-за неопытности в подобного рода вещах с какой-то мальчишеской увлеченностью верил в непременный успех поиска.

Но Дружинин не мог согласиться и с тем, третьим пассажиром в купе, который почти всю дорогу молча лежал на верхней полке и вступил в разговор лишь после того, как Воронец кончил свой рассказ. «Вы извините, что я вмешиваюсь, — сказал тот, третий пассажир, обращаясь к Ивану Тимофеевичу. — Но, ей-богу, мне кажется, вы гоняетесь за призраком. Кому это нужно?» Воронец поднял на него недоуменные глаза: «Как так?» Болезненного вида пассажир свесил голову с полки. «Если бы ваш комдив погиб как герой, о нем давно было бы известно, — пояснил он свою мысль. — Скорее всего, сгнил где-нибудь в плену или того хуже...»

Эти жестокие слова потом не раз всплывали в памяти Дружинина — когда ехал в поезде, продолжая свой путь от Минска, и позже, во время отпуска, на охоте, и по возвращении домой, в Москве. Было в них нечто такое, чего не мог Дружинин отбросить, исключить, хотя бы теоретически, безотносительно к судьбе генерала Мишутина: слишком много он повидал за свою жизнь, работая в разведке и контрразведке.