— Выходит, так...

Дружинин не договорил. Отворилась дверь, и в комнату грузно вошел начальник отдела.

— Знакомьтесь, Илья Кириллович. — Дружинин привстал из-за стола. — Тот самый товарищ Воронец.

— Очень рад. — Полковник протянул Воронцу руку, с откровенным интересом оглядел его с головы до ног. — Премного о вас наслышан.

Поговорив с Воронцом о его московских впечатлениях, Илья Кириллович начал задавать вопросы о Мишутине: что это был за человек по натуре, воспитанию, привычкам, образу жизни? Насколько близко Воронец знал его? А в заключение спросил:

— Иван Тимофеевич, а что, по-вашему, могло толкнуть Мишутина на подобный шаг?

— В каком смысле?

— Вообще. Грехов у него немало: в войну служба в РОА и, вероятно, связь с НТС, в настоящее время — активная антисоветская деятельность в одном из органов иностранной разведки.

— Да, грехов хоть отбавляй, — сказал Воронец. — Только меня сомнение берет: тот ли это Мишутин?

— Сомнение? Что ж, сомнение делу не помеха. На то и поиск ведется, чтобы выяснить, что к чему. А предполагать, взвешивать все «за» и «против» — необходимо. — Илья Кириллович чуть помедлил. — Вчера мы с Николаем Васильевичем долго над этим голову ломали. Прикидывали и так, и эдак. Мы не знаем истинных обстоятельств пленения Мишутина, но у нас есть основания поставить такой вопрос: что могло побудить генерала к измене Родине, когда он оказался во вражеском плену? Разумеется, ответить на этот вопрос определенно, с точностью мы сейчас не в состоянии. Но строить предположение, исходя из известных нам фактов, можем и должны.

— Факты, конечно, некрасивые, — заметил Воронец.

— Может, все делю в обиде за раскулаченного брата? — спросил Илья Кириллович. — Или повлияло происхождение? А возможно, и то и другое вместе?

— Вы сказали «происхождение». Это как понимать?

— Мишутин же из семьи священника.

— Сын попа? — Воронец удивленно пожал квадратными плечами.

— Вы разве не знали? — спросил Дружинин.

— Впервые слышу.

С минуту молчали. Потом Илья Кириллович, повернувшись в кресле к Дружинину, тихо, как бы размышляя вслух, заговорил:

— А не допускаем ли мы ошибки, когда в подобных случаях обязательно пытаемся найти связь социальных и личных мотивов как основу преступления?

— Но ведь выявлением подобной связи мы не ограничиваемся, — сказал Дружинин.

— Однако вольно или невольно зачастую отдаем ей предпочтение.

— Видимо, такой подход к оценке явлений не случаен. Скорее всего, он подсказан самой жизнью, практикой.

— Но практика знает примеры и другого рода. Как ни крути, человек прежде всего человек. Биологическая особь со всеми ее природными свойствами. На психику человека можно оказывать то или иное давление и тем изменять ее в желательную сторону. Наконец, человека можно принудить к определенным действиям, сломив его физически... В гестапо это умели делать.

— Вы правильно подметили, — сказал Воронец, — сломить человека действительно можно. Но только, я думаю, не всякого.

Илья Кириллович пристально, изучающе посмотрел в его открытое, с грубоватыми чертами лицо, в широко поставленные глаза и ничего не сказал. Лишь понимающе улыбнулся. Потом, взглянув на часы, вдруг обратился к Дружинину:

— Через пятнадцать минут мы должны быть у генерала.

Дружинин побарабанил по настольному стеклу пальцами, раздумывая, как ему быть, затем сказал:

— Иван Тимофеевич, а не могли бы вы завтра, в воскресенье, ко мне домой приехать? Там бы и договорили. А?

— Это можно, — согласился Воронец. — Все равно билет заказан у меня только на понедельник.

Пока Воронец на прощанье тряс руку Ильи Кирилловича («Приезжайте летом к нам в Белоруссию в гости — премного довольны будете»), Дружинин убрал в сейф бумаги со стола. Потом пошел проводить минчанина до вестибюля.

Когда он вернулся в свой кабинет, ожидавший его там начальник, стоя у окна под открытой форточкой, сказал:

— Я вот о чем подумал: не затребовать ли все материалы по делу Сологубова в Москву, к нам?

— А я только хотел об этом просить, — улыбнулся Дружинин. — Без Сологубова мне трудно распутать мишутинский узелок.

— А завяз ты в нем — дальше некуда! Так что выход один: ставить этот вопрос перед генералом в официальном порядке.

Эта неожиданная поддержка начальника была для Дружинина очень важна. Теперь, надо полагать, генерал разрешит принять мишутинское дело к производству. Но не менее важно было и другое. Отныне Илья Кириллович вынужден будет и сам заниматься этим делом. А при его аналитическом уме и громадном опыте это половина успеха. Только бы здоровье не подвело старика...

История Сологубова была одновременно и ординарна, и исключительна. По сути своей она походила на трагедии многих людей, в военное лихолетье оказавшихся на чужбине, разлученных на долгие годы или навсегда с родными и близкими. Однако как каждая из этих человеческих трагедий проявлялась по-своему, в зависимости от жизненных обстоятельств, так и в сологубовской истории была своя исключительность, неповторимость.

В этом убедился Дружинин, когда прочел все материалы следствия, присланные из Закавказья. Несколько объемистых папок с протоколами допросов, лежавших теперь в сейфе подполковника, были незаменимым подспорьем в работе, которую он вел вот уже третью неделю.

Необходимо было проверить, подтвердить или отбросить как несостоятельные все полученные в ходе предварительного следствия в Закавказье данные, полностью и безошибочно разобраться в биографии человека, пришедшего из социально чуждого и политически враждебного нам мира, не оставив в ней ни одного «белого», неисследованного пятна, чтобы в итоге можно было с уверенностью сказать, что из себя в действительности представляет этот человек и годен ли он для дела, на которое его прочат.

Так был предрешен перевод Сологубова из республиканского Комитета госбезопасности в Москву. Когда это совершилось, Дружинин получил возможность видеться и говорить с подследственным столько, сколько было нужно для дела.

При всех допросах Дружинин строго придерживался выработанного опытом правила: кто бы ни был подследственный, допрашивать его лучше так, чтобы сам допрос как можно меньше походил на официальную процедуру, а был близок к живой беседе. Это тем более относилось к Сологубову, поскольку дело его было не совсем обычным, во многом неясным и запутанным, а сам он человеком строптивым, трудным для следствия. Поэтому, допрашивая, Дружинин обычно не торопил его с ответами и не останавливал, когда у Сологубова вдруг являлась охота пространно о чем-либо рассказать, не прерывал его даже в тех случаях, если этот рассказ был не совсем по существу дела, — важно было дать человеку до конца высказаться. Чтобы поддерживать атмосферу откровенного разговора, Дружинин не вел никакого протокола, лишь изредка делал заметки на листке бумаги, лежавшем на его столе, рядом с приставным столиком, за которым сидел Сологубов.

Эти допросы-беседы постепенно стали давать ощутимые результаты. Через некоторое время Дружинин почувствовал, что сможет дать уверенные, хотя, быть может, и не во всем исчерпывающие ответы на основные вопросы дела, в том числе на один из самых важных — при каких обстоятельствах Сологубов оказался во вражеском плену.

Это произошло в 1943 году, в конце апреля. Лейтенант Сологубов, выполнявший задание по доставке медикаментов и коротковолновой радиостанции в одно из партизанских соединений, действовавших в Белоруссии, возвращался на фронтовой аэродром. Где-то на полпути самолет, ведомый летчиком, с которым Сологубов совершал подобные рейсы в тыл противника много раз, внезапно был атакован двумя «мессершмиттами». Летчик был убит, а Сологубов, до того как машина сорвалась в «штопор», успел выброситься с парашютом. Немецкие истребители пытались расстрелять его в воздухе. Во время одного из заходов головной «мессер» прострелил Сологубову кисть левой руки. Неуправляемый парашют потащил его на лес, на острые макушки елей. От сильного удара о дерево Сологубов потерял сознание.