— Мировой был мужик, душевный, добрый, — сказал он задумчиво.

— Почему был? — спросил Сологубов.

— Как почему? Решку ему немцы сделали.

— Какую решку? — не понял Петр.

— Обыкновенную. Девять граммов свинца в грудь. Перед строем расстреляли.

— Когда? За что?! — Сологубов с побелевшим лицом вскочил со скамейки. Но тут же, овладев собой, сел, тихо попросил: — Расскажи!

И Головастик усталым, равнодушным голосом стал рассказывать, как в сентябре 1944 года гестаповцы каким-то образом напали на след, тянувшийся от местных немецких коммунистов к лагерным подпольщикам. Среди военнопленных начались повальные обыски и аресты. Тридцать три человека было расстреляно. А семерых, в том числе руководителя подпольной организации, бывшего комиссара, повесили. Виселица была устроена на плацу, куда согнали военнопленных из всех пятнадцати блоков лагеря.

Это известие ошеломило Сологубова. Много дней он был всецело под его впечатлением, без конца думал о случившемся. Федор Лесников был его настоящим другом, а комиссар (это, надо полагать, был Бородач) принадлежал к числу людей, которые не забываются и после единственной с ними встречи... Теперь их нет в живых. И вместе с ними ушла из жизни нераскрытой тайна сотрудника немецкой разведки Петра Сологубова. Кто же вместо них может приподнять завесу над его вынужденным перевоплощением? Только он сам. А кто поверит ему?... Чем он докажет, что это было в действительности, а не выдумка, не мимикрия в целях самозащиты?

Сологубов не знал, что делать. Целыми днями он валялся, не раздеваясь, на койке в бараке, напряженно думал, пытаясь найти выход из создавшегося положения.

И вдруг все разрешилось сразу, в один день. Это произошло примерно через месяц после разговора с Головастиком. Как-то после завтрака Сологубова срочно вызвали к коменданту лагеря. Петр заставил себя побриться, почистить ботинки и пошел.

В приемной ожидали своей очереди человек десять. Сологубову не нашлось места, и он вышел в коридор. Встал у раскрытого окна, закурил. И тут услышал негромкий разговор по-английски. Петр выглянул в окно и увидел внизу, на крылечке внутреннего двора, двух американских майоров, сидевших на перилах с чашками кофе в руках. Они говорили о какой-то «группе русских», которую комендант лагеря должен куда-то отправить по требованию представителя советской администрации в Германии.

— Но как им удалось пронюхать об этом? — спрашивал рыжий майор.

— Ума не приложу, — отвечал другой. — Подняли целый скандал: «Союзники, а скрываете у себя в Оберурзеле военных преступников, которые должны предстать перед судом на Родине!»

— Ну, а что наш шеф?

— Шеф не дурак! Решил передать им разную шваль, что не представляет для нас особой ценности, — пускай на них отыграются.

— А остальные?

— Наиболее нужных нам уже переправили в другой лагерь. А еще одну группу переселим в старый тифозный барак. Туда люди маршала Жукова едва ли решатся заглянуть...

Этот случайно подслушанный разговор не мог не припомниться Сологубову, когда он оказался в кабинете лагерного коменданта.

— Вот видите, вы напрасно волновались, — о улыбкой сказал на чистом русском языке американский полковник. — Все обошлось наилучшим образом. Завтра утром приедут советские представители, и вы, мистер Сологубов, получите долгожданную возможность отправиться на родину.

Уходя от коменданта, Петр уже твердо знал, что делать. Он не станет дожидаться утра, когда за ним и другими военными преступниками, находящимися в Оберурзеле, прибудут из Берлина специальные машины с железными решетками на дверях...

Ночью, в дождь, он вышел из своего барака и направился в ту часть лагерной территории, где темнела гора каменного угля, заготовленного на зиму. Там в одном месте было удобно подлезть под забор из колючей проволоки. Сологубов нашел это ранее примеченное место и пополз по мокрой холодной траве, стараясь делать это бесшумно, чтобы не встревожились охранники.

Он уже был по ту сторону забора, как вдруг откуда-то из темноты с грозным рычанием на него бросилась здоровенная овчарка. Завязалась борьба. Преодолевая тяжелый, тошнотворный запах псины и режущую боль в плече от укуса, Сологубов изо всех сил старался дотянуться руками до шеи, перехваченной ременным ошейником. Наконец это ему удалось, пальцы сомкнулись на теплом податливом горле. Сдавленный хрип, короткая судорога... И в ту же секунду ночную тишину расколола автоматная очередь. Сологубов вскочил на ноги, побежал в спасительную темень осенней ночи...

Вначале ему повезло. Он устроился подсобным рабочим в крупном магазине во Франкфурте-на-Майне. Думал заработать немного денег, чтобы приобрести документы. На черном рынке можно было купить любые. Но вскоре беспаспортным рабочим заинтересовалась местная полиция. Пришлось покинуть теплое место.

После полутора месяцев безработного прозябания Сологубов завербовался на угольные шахты в Бельгию. Бараки из гофрированного железа, в которых зимой невыносимо холодно, а летом нестерпимо жарко; двухэтажные нары с рядами грязных тюфяков, насквозь провонявших клопами; каторжный труд по десять часов по колено в подпочвенной воде; солонина с «душком» в рабочей столовой при шахте. Он не выдержал, отказался от контракта и возвратился в Западную Германию, снова став рядовым огромной армии безработных.

Однажды зимой на улице в Бад-Гомбурге он столкнулся лицом к лицу со своим старым знакомым — вербовщиком из НТС Поремским. Высокомерный Владимир Дмитриевич выглядел еще более важным, чем прежде: рожа упитанная, холеная — видимо, жилось ему здесь неплохо, во всяком случае не хуже, чем в Вустрау, где Сологубов видел его в последний раз. Петр рассказал о своем бедственном положении, и Поремский пригласил его в один из лагерей для «перемещенных лиц». Этот деятель, считавший себя «теоретическим умом» НТС, его «философским мозгом», по-прежнему подвизался на ниве пропаганды. Только теперь он служил другим хозяевам — американцам, в чьем ведении находился лагерь. Когда Сологубов позволил себе намекнуть на скоропалительность такой метаморфозы, Поремский недовольно поморщился:

— Пусть это вас не смущает. НТС был и остается независимой эмигрантской организацией революционеров. Но мы, к сожалению, бедны. Поневоле приходится иметь дело с меценатами.

В дальнейшем Сологубов узнал, что этот «независимый революционер» всего лишь мелкий позер, пьяница и абсолютно беспринципный человек, для которого не существует понятие «родина», что он живет только для себя, превыше всего ценит в жизни личный комфорт и готов работать на какую угодно разведку, лишь бы хорошо платили.

Весной, с наступлением теплых дней Сологубов ушел из лагеря. Оборудовав себе место для ночлега в подвале полуразрушенной железнодорожной водокачки, он опять начал искать работу.

После долгих мытарств на трудовой бирже ему наконец удалось завербоваться по контракту на выезд в Марокко. Там он прожил почти три года, был занят на тяжелых монтажных работах на строительстве в городах Касабланке, Сафи, Порт-Леотее, Уед-Земе и Ситате.

Это были трудные, безрадостные годы. Несмотря на то что Сологубов зарабатывал уже неплохо и материальной нужды не знал, жизнь казалась бессмысленной, на душе было пусто, перспективы пугали его. И все чаще и чаще Сологубова одолевали приступы тяжелой, болезненной тоски, от которой он не находил себе места. Это проявлялось по-разному. Иногда просто необъяснимой, беспричинной тяжестью на сердце и полной апатией ко всему окружающему. Но в большинстве случаев чувство тоски вызывал какой-нибудь внешний толчок. Иной раз достаточно было посмотреть с высокого железобетонного каркаса строящегося здания на улицу внизу, чтобы в памяти вдруг осязаемо ясно возникла другая улица — та, что за тридевять земель от этой, но невыразимо близкая, самая дорогая на свете, по которой когда-то мать водила его, маленького, за руку гулять; а потом, когда он стал побольше, по асфальтовой мостовой этой улицы он сам катался на самокате; затем, уже будучи старшеклассником, в первомайские и октябрьские праздники — самые радостные, веселые, шумные — ходил со школой по своей широкой улице на демонстрацию; и там же по ровному тротуару с желобками в асфальте под водосточными трубами вечерами провожал ту девушку, что подарила ему первый поцелуй, но так и не стала спутницей в жизни. Такой девушки он больше не встречал! Она была из тех, с кем, по пословице, и горе на двоих — полгоря и счастье на двоих — два счастья.