Семен Гудзенко. 1940. «Он был одаренный поэт, тогда еще искренний»
«Илья Львович Сельвинский собрал чуть ли не всех способных молодых поэтов Москвы в семинаре при тогдашнем Гослитиздате».
Мария Петровых. «Она была хороша, хотя почему‑то трудно ее назвать красавицей. Во внешности ее были усталость, одухотворенность и тайна»
Сергей Наровчатов. 1965. Рисунок Е.Афанасьевой.
«Заболоцкий — характер баховский. Конечно, баховский, с поправкой на XX век».
«Александр Твардовский стал выдающейся личностью нашего времени. Он принадлежит истории».
В гостях у Евгении Гинзбург (справа). Слева — Василий Аксенов. Вторая половина 1970–х.
Юрий Левитанский, Юлия Сидур, Давид Самойлов и Галина Медведева в мастерской Вадима Сидура.1969.
С Александром I Володиным. Ленинград. I 1972
С Зиновием Гердтом среди артистов Таллинского русского драмтеатра. 1980
Урок стихосложения.
«Евтушенко — наиболее характерная фигура того времени. Он среднее арифметическое искусства. Он, если угодно, целый тип человека».
«Эпатирующая форма Вознесенского, не будучи официально признана и будучи официально охаяна, тоже стала фактором общественной борьбы за свободу вкусов»
Владимир Соколов. «Стихи читаю Соколова — Не часто, редко, иногда. Там незаносчивое слово, В котором тайная беда».
Николай Глазков. Рисунок В. Алексеева.
Леон Тоом.
«Прощай, мой добрый друг! Прощай, беспечный гений! Из всех твоих умений Остался дар разлук».
«Его стихи не просто известны двум поэтическим поколениям, но в творчестве многих он оставил свой след, много от него позаимствовали».
Лидия Корнеевна Чуковская. «У нее ясный, честный ум и талант дружбы».
С котом Максом.
«Солженицын один в России. И, может быть, второй не нужен».
«На этой картине я в пластилине».
«Милая жизнь! Протеканье времен. Медленное угасание сада.
Вот уж ничем я не обременен. Сказано слово, дописана сага».
«Осень. Уже улетели скворцы. Ветер в деревьях звучит многострунно. Грустно. Но именно в эти часы Так хорошо, одиноко, безумно».
Мы были за границей. В ту пору русское сознание до того отвыкло от пересечения границ, что невольно екнуло сердце, хотя местность за Бугом, селения и мелкие городки, представавшие перед нами в туманной пелене дождя, мало чем отличались от виденных.
Так или иначе, за последние годы (с 39–го) Россия несколько раз пересекала границы (туда и обратно) — Польша, Румыния, Финляндия, Прибалтика. В какое‑то подспудное сознание закрадывалась возможность, а может быть, и необходимость пересечения границ.
В то утро это понималось, конечно, совсем иначе, чем сейчас. И скорее соответствовало чувству освобождения нашей земли от врага и — наконец‑то! — осуществляющейся старой концепции — на чужой территории, — но малой ли кровью? Это еще как Бог покажет.
Расположились мы в лесу близ села Конколевница. Отрыли землянки, построили шалаши и стали ожидать дальнейших событий.
В Польше держали нас в строгости. Из расположения улизнуть было трудно. А шалости сурово наказывались. Например, придурковатого солдата Митю Демина закатали в штрафную роту по жалобе соседнего мужика, у которого Митя уволок ненужную раму, чтобы сделать окно в землянке.
Солдаты помирали от скуки, а тут еще капитан Богомолов, новый наш командир, уехал куда‑то недели на две — то ли в отпуск, то ли еще куда. С его отбытием занятия пошли кое‑как, потому что офицеры Кондаков и Касаткин во главе с замполитом разложились и стали попивать самогон, за которым порой устраивали экспедиции в окрестные села. А сержанты у нас в разведке не отличались служебным рвением и надрываться не любили.
И так рота жестоко скучала от подъема до отбоя и пребывала в томительном ожидании новой перекантовки, боевых действий или вообще какого‑нибудь происшествия.
В один из дней шофер Локотков, посланный за продуктами, привез щенка.
Никто не мог предполагать, что это мелкое событие вызовет такое оживление и даже сенсацию. Локотков и его собачонка стали героями дня. После обеда чуть не вся рота собралась у землянки шоферов, чтобы поглядеть на щенка. Это был обыкновенный кривоногий дворняг, выдаваемый хозяином за шотландского сеттера. Нашлись знатоки. Щенка брали за загривок, дули зачем‑то в уши, лезли в рот. Затевались споры. И в конце концов решили, что щенок — обыкновенная дворовая сучка. Локотков, обидевшись, спрятал собачонку под бушлат и ушел к себе в землянку. У него появилась уйма забот — добыть мисочку, сделать ящичек и уложить туда ветошь, чтобы было где спать щенку.
Ребята разошлись, втайне завидуя шоферу, но вслух понося сучку.
На следующий день привез собаку другой шофер — Махов. Маховский пес был взрослый, отдаленно походил на овчарку, неблагородное его происхождение проглядывало в добродушном нраве, неприхотливости в пище и готовности следовать за каждым, кто его поманит.
Новый пес заслонил локотковского щенка, ибо тут же нашлись дрессировщики, пытавшиеся научить его носить палку, делать стойку и прыгать через пень. Но это не понравилось Махову, и он пошел к сапожнику Наслузову с просьбой сделать ошейник и поводок, чтобы пес не бегал зря и не ластился к посторонним. Наслузов не отказался, но взамен потребовал и себе собаку, что вскоре исполнилось. Махов привез ему откуда‑то пестрого кобелька, сходившего за фокстерьера.
Так началось собачье помешательство в нашей роте.
Дня не проходило, чтобы кто‑нибудь из солдат не раздобывал себе пса. С развитием собаководства расцвели и ремесла. Нашлись жестянщики, изготовлявшие миски, и шорники, делавшие замысловатые ошейники. Кто плел поводки из старых ремней, а кто особо ценившиеся проволочные.
