Наши «виллисы», броневики и пушки колонной двигались по шоссе мимо Коростеня и Сарн по району бывшего партизанского заповедника. Каких только отрядов не пребывало здесь в тылу у немцев! Наши ковпаковцы, федоровцы и сабуровцы, несколько сортов польских отрядов, несколько вариантов украинских и просто «зеленые», мужики, укрывавшиеся от угона в Германию, от мобилизации и карательных экспедиций. Как только могли прокормиться все эти войска в разоренном и обобранном краю!

Мы миновали Новоград — Волынский и расположились по какому‑то плану в селах вдоль реки Случ.

Я был назначен начальствовать над десятком солдат на переправе у села Березно, где мы окопались на высоком берегу близ разрушенной плотины, примыкавшей к разоренному заводику, уже не упомню, какого назначения, ибо от него осталось лишь пустое здание с выбитыми стеклами. Говорили, что здешние земли принадлежали графине Валевской.

Харитонов приказал нам наблюдать за переправой, а также повыведывать у местных жителей сведения о бендеровцах в здешней округе.

У меня до сих дней сохранился листок со схемой нашего расположения. Мне казалось, что я с великой стратегической предусмотрительностью расставил броневик, пушку и два пулемета, чтобы сделать переправу недоступной.

Село Березно казалось больше, веселей и богаче, чем деревни, где мы до тех пор квартировались. Заняв позицию, мы по трое отправлялись знакомиться с населением, разведывать о бендеровцах, а заодно и раздобыть что‑нибудь на ужин.

В беленых и чистых хатах нас встречали одни бабы и ребятишки. Незадолго перед тем по селу прошелся сыпняк, и многие бабы были коротко пострижены. Нас принимали внешне приветливо, но как‑то настороженно и напряженно. Привыкшие, видно, к разным поборам, бабы сами несли нам хлеб, молоко, яйца. Но на вопросы отвечали скупо. И как будто радовались, когда начиналось солдатское балагурство и ухаживание:

— Где мужик?

— Помер под Каляды.

— Герман угнал.

— Ваши забрали.

Так отвечали во всех хатах, и казалось, что это правда.

Я потом только понял, какая напряженная жизнь таилась под внешним спокойствием украинского села.

В сельсовете сидел растерянный однорукий солдат — председатель. Два его предшественника были убиты. Его должность была должность смертника, неизвестно, где набирались новые кадры.

Возле старого барского сада в одном из флигелей умирал русский механик бывшей фабрики.

— Я скоро помру, — сказал он. — Слава Богу, дождался своих. Ищите Сергея Шпоняка…

Едва мы вернулись в свое расположение, как двое солдат, отправившихся на соседний хутор за провиантом, прибежали с криком, что их обстреляли. Пошли прочесывать хутор. Лазили по чердакам и подвалам. Никого не нашли. Может, почудилось нашим солдатам?.. Однако, возвращаясь напрямик через пшеничное поле, вдруг обнаружили блиндаж, а в нем двух мужиков: то ли бандиты, то ли дезертиры. Отправили обоих к Харитонову. Пошли по селу искать Шпоняка. Отыскали дом его. Шпонячиха, баба лет сорока, на вопрос «где муж?» сухо ответила:

— Умер под Каляды.

Взяли мы с собой Шпонячиху, под вой пятерых ее малолетних детей. Привели в хату, ближайшую к нашему расположению. Снова стали спрашивать.

— Где твой мужик, Сергей Шпоняк?

— Помер под Каляды, — твердо отвечала Шпонячиха.

Допрашивал ее я. Раз десять спросил, раз десять то же и отвечала.

— Гляди. Шпонячиха, худо будет, — пригрозил я. Да баба, видно, была не робкого десятка. И я ее отпустил.

Квартировались мы в нескольких хатах, ближних к реке. Туда после караула приходили поесть и отоспаться наши солдаты. Ночью службу несли плохо, часовые все беспробудно спали, и я, видя бесплодность своих усилий наладить службу, отправился спать. В полутьме, при свете каганца, накормила меня старуха — хозяйка крайнего дома, а потом предложила лечь спать либо с «дивкой», младшей дочерью, на широкой деревянной кровати, либо на лавку, рядом с молодайкой.

Я, соблюдая бдительность, отказался от этих вариантов и пошел спать в сенной сарай, рядом с собой положив автомат и гранаты.

Не успел я заснуть, как пришла молодайка, Марийка. Я лишь утром ее разглядел: худенькая, черноокая, на цыганку похожая баба. Там в сенном сарае она мне сказала:

— Про что хочешь спрашивай, только не про Шпоняка. Ничего я не знаю.

Чуть рассвело, приехал связной от Харитонова, командир передал, что бендеровское войско оттесняют на нашу переправу.

Мы заняли позицию.

Внизу на реке паслось белое стадо гусей.

Утро было туманное. С высокого берега мы следили за низким, за широкой луговиной— там дальше сине — зеленой стеной вставал лес. Солнце чуть поднялось. И на той стороне увидели мы шевелившееся войско. Оно выходило из леса. В бинокль я разглядел — это наши. Кольцо замкнулось, внутри было пусто.

Пулеметчик дал очередь по белому гусиному стаду. Решили завтракать.

Что знал я об Украине летом 1944 года, когда наша рота выехала на задание в район Новоград — Волынска? «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба» — это я читал еще в детстве. А больше всего у Гоголя любил Федора Шпоньку и его тетушку. В дурном настроении всегда открывал Шпоньку и утешался.

У Гоголя была Малороссия. Она была часть России, наречье, а не язык.

Навязшая в зубах гоголевская птица — тройка летела по громадной России из страшного Петербурга, может быть, именно в милую Малороссию, отмеряя огромность российского пространства и соединяя в своем полете хладные финские скалы с просторами Таврии. Гоголевская тройка летела над русской империей из столицы в провинцию. Малороссия Гоголя была провинцией и частью имперского титула — «Великия, малый, белыя».

Гоголевская Малороссия, экзотика провинции, экзотика окраины, не хуже и не лучше других окраин, входивших в единое понятие Руси, — экзотики поморских морских былей, пугачевского Заволжья или разинского Каспия.

Затем — Шевченко. Его язык почти понятен. Он ощущался как диалект. А мечта о воле воспринималась как мечта социальная, а не национальная. И в Шевченко не чувствовал я человека другой нации, другой принадлежности, кроме российской. Удивляло: почему такой гениальный поэт не выучился писать по — русски. Гоголь и Шевченко сопоставлялись и даже противополагались друг другу, но это где‑то в глубоком ощущении. Гоголевский путь казался главным. Шевченко — периферия, этнографический изыск.

Украинскую историю я знаю хуже, чем французскую.

Украинская нация то ли всегда пребывала в неразличимом виде, вокруг едва живого Киева после татарского нашествия, то ли откуда‑то явилась со своими гетманами и запорожскими казаками.

Богдан Хмельницкий воссоединил Украину с Россией (значит, была отъединена?), Мазепа хотел снова отъединить (значит, уже тогда существовала идея сепаратизма?).

Дальше я знал об Украине в годы гражданской войны. Украинская Рада, скоропадчина, петлюровщина, сичевики, Тютюник, Ангел, Маруся, атаман Григорьев. Наконец — Махно с его летучим войском. Об этом больше всего писали поэты и прозаики одесской школы. В ней был свой акцент, но это была школа русской советской литературы.

Украинскую литературу я знал хуже, чем французскую. Несколько имен: Рыльский, Тычина, Сосюра, Бажан.

Понаслышке известно было о чудовищном украинском голоде 30–х годов.

Вот, пожалуй, только песни… В армии пели украинские песни. Пели русские, украинцы и казахи про Сагайдачного, про Галю молодую, про то, как «реве тай стогне Днипр широкий».

Что же такое Украина — часть России или отдельная нация? Кто ответит?

Современный национализм советских наций — свидетельство распада «вселенской» идеологии коммунизма. Этот распад — не результат сталинской национальной политики, а результат естественного хода истории. Сталинская политика— лишь варварское исполнение высших предначертаний, которые самым парадоксальным и самым кровавым путем реализуются в России.

Мы живем в пору крушения вселенских идей и создания частных сообществ, основанных преимущественно на идеологизации особенностей звериных пород человеческих. Не идеи против идеи, а порода против породы. Современное понятие народа — это понятие породы, как бы ни назывались официальные религии. Нет в этом смысле принципиальной разницы между коммунизмом Кастро и христианским славянофильством Солженицына. Идеология нашего времени полностью отражает состояние раздела идей и разделения людей. Хотя фразеология порой остается прежней и путает многих, а некоторым помогает других запутывать. В советском национализме, на который человек моего поколения, еще заставшего реальность вселенской идеи, смотрит с недоумением и печалью, есть некое положительное начало, доказывающее, что Россия не выпала из всемирного хода истории; что плывет она по тем же морям Земли, в ту же сторону, куда и все человечество. Что никакая политика, никакой террор не могут свернуть движение вселенского флота держав и народов с пути, предназначенного историей. Мы обязаны лишь постичь и угадать этот путь.