«Я отворю. Отведи лодку под навес.»
Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик — коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.
«Суровая ночь», — сказал Джабастер.
«Для тех, кто чересчур изнежен,» — ответил Абидан. «Я не избалован солнцем и бури почти не замечаю».
«Какие навости?»
«Горе, горе, горе!» — воскликнула Эстер.
«Сетуешь, как всегда. Горе — самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?»
«Горе — учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!»
«А ты что скажешь, Абидан?»
«Все хорошо.»
«И впрямь? Насколько хорошо?»
«Настолько, насколько возможно.»
«Ты лаконичен.»
«Многословие чревато.»
«Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?»
«Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!»
«Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов.»
«Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь — Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?»
«Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!»
«Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако, вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих.»
«Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово „Мечеть“. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!»
«Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой.»
«Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!»
«Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их», — заметил Абидан.
«Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно.»
«Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой.» — сказал Абидан.
«В весть о мечети я не верю. Убежден ли ты, что новости Залмуны точны? Ведь они ужасны!»
«Залмуна был на пиру. Брат Хасана Субы сидел с ним рядом.»
«Брат Субы? Он введен в совет?»
«Да, и не только он.»
«Где иудеи сейчас?»
«Полагаю, скромно сидят в шатрах.»
«Горе, горе невыразимое!» — вновь подала голос пророчица.
Джабастер взволнованно расхаживал по балкону. Остановился напротив Абидана, взял его за руку, пристально взглянул в глаза. «Я знаю, что у тебя на уме!» — воскликнул Первосвященник, — «Этого допустить нельзя. Пусть душа моя свободна от былых химер. Вся жизнь моя теперь — Израиль. Нет у меня ни брата, ни друга, ни ученика, и, боюсь, спасителя уж нет. Но допустить сего нельзя. Не заблуждайся, однако, не совесть удерживает руку. Мое сердце не мягче твоего и…»
«И что же удерживает руку?» — перебил Абидан.
«Его лишившись, мы сами пропадем. Он — последний побег на дереве священном, и нет никого другого в мире, кто может наш скипетр держать!»
«Наш скипетр? Что это значит?»
«Царский скипетр.»
«Царский?»
«Да, царский! Вдруг ты помрачнел, Абидан!»
«Что делать властителю умов, когда жестоковыйный народ неистово желает поставить над собой царя? Кричать „Господи, дай нам владыку!“ и истово молиться? О, Джабастер, досточтимый и великий! Стань новым пророком Самуилом легкомысленному племени иудейскому! Всенародные заблуждение и слепота ведут царя на трон. Разве плохи были времена до пришествия царей? Разве цари покорили Канаан? Моисей, Аарон, Йеошуа бен Нун царями были? Разве царским мечом разил врага судья и воин Гидеон? Царем ли был священный Джафта, исполнивший, не дрогнув, клятву страшную? Царское ли чело украшали кудри могучего Самсона? „Царь“ — не более, чем слово, изначально невесомое, как воздух, и лишь деяниями подданных обретающее вес.»
«Избранничество даровано свыше всем иудеям без разбора, и разве может некто, пусть даже царь, нарушить равенство? Кровь его краснее нашей? Все мы — семя Авраама-праотца. Мне не приходилось слышать, будто Саул или Давид другого ствола ветви. Оба сроду не отличались достоинствами, что приписали им. Их подвиги и мудрость принадлежат другим. Касательно потомков их, разве добродетели, как дом и виноградник, передаются по наследству? Праведный Джабастер, ты лишь однажды в жизни согрешил, собственноручно водрузив корону на голову надменного юнца. Подвиги его тобой вдохновлены. И вот, он царь, а ты — Израиля душа и совесть, достойный сана судьи и предводителя, прозябаешь в бесславии и праздности. А наш малопочтенный Синедрион населили враждебные аммонитяне!»
«Ты заглянул в мою больную душу, Абидан! Уж давным-давно мысли сии пребывают в мозгу моем. От раза к разу всходят семена, но убиваю суховеем благочестия зеленые ростки.»
«Дай расцвести побегам. Пусть заслонят лучи горячего и бесполезного светила, что ослепляет, лишает цели, мужества и сил!»
«Радость, радость, невыразимая радость!»
«Что скажешь, Джабастер? Эстер мотив сменила! А ведь она не слышит нас! Истинность слов моих путем небесным к ней сошла. И не диво — ведь пророчица она. Дай руку мне, Джабастер! Сердце твое открыто чаяниям Израиля. Ты должен стать судьею и вождем народным!»
«Вернуться к древней теократии? По-твоему, мне надлежит к власти над душами людей присоединить власть над людьми? Покорение мира — забава для молодых.»
«Скажи одно лишь слово, Джабастер, и все свершится. Бессчетно верных сердец среди Израиля. Паства твоя замечает обиды, нанесенные тебе, и скорбит о них. Обожаемый Первосвященник, ты самозабвенной службою напоминаешь народу о славном времени великих Судей. Одно лишь слово, Джабастер, довольно и венценосной головы кивка. Впрочем, сомкну уста. Я, кажется, даю непрошенный совет тому, кто вовсе не нуждается в подсказках, и чьи ум и сердце есть вершина благородства. Ты молчишь, и это знак незрелости мгновенья. Однако знай, как только мудрость твоя решит, что время дел приспело, верный тебе Израиль стряхнет оцепенение с ресниц.»
«Мусульмане в совете! А дальше что? Всевластию Израиля конец! Возможно, созрело мгновение, мой Абидан?»
«Скажи слово, Джабастер! Двенадцать тысяч копий оборонят ковчег — я за своих людей ручаюсь! Однолюб Шерира не приемлет уступки мусульманам. Лишь слово, и армия сирийская его вступит под наше знамя, на коем вышит молодой лев Иудеи. Умрут тиран и лизоблюды, а прочие, дав клятву верности, вместе с нами покинут Вавилон и двинутся навстречу Сиону и судьбе.»
«Сион — его юности мечта!» — отрешенно промолвил Джабастер.
«Ты размышляешь вслух иль говоришь с собою?»
«Царь или не царь, но нежный отрок сей — божий помазанник. Рукою, что я лил елей на священное чело, я должен убить? Козленка, что Господь себе избрал, я по произволу собственному сварю в молоке матери его? Есть преступленье хуже?»
«Голос его едва слышен, он удручен», — пробормотал Абидан, — «cлов твоих не разобрал, Джабастер.»
«Я и впрямь предался своим мыслям, о, честный и верный Абидан. Боюсь, мы с тобою бредили в горячке. Решение оставим до рассвета, пусть свежестью своею жар наш охладит. Пылкость в преклонные года граничит с глупостью. Утро мудрее ночи, а горячность губительнее бездействия. Лучше станем уповать на Бога: захочет Он — и повернет Алроя к истине лицом.»
