«Все это знают.»
«Дорогой Хонайн, по твоим словам, правота коих для меня несомненна, последнее приобретение твое воистину удачно. И вот я подумала…»
«О, я отлично понимаю! Нет для меня большей чести, чем потрафить прекрасной принцессе, сделав мое приобретение ее достоянием. Да вот, заковыка — никак не уладить дело с одним важным черкесом…»
«Оставь это мне!»
«Превосходно! Наберемся терпения, и пусть дела вершатся по порядку. Зато, когда царь Хорезма прибудет в Багдад, принцесса сумеет предложить ему чудесный дар.»
«Я рада. Надеюсь, царь молод и красив не менее, чем воинственен. Ответь мне: он умен, изыскан, обладает вкусом?»
«Этих достоинств у тебя довольно на двоих.»
«Хорошо бы он пошел войной на греков!» — сказала принцесса, воображая себя уже в ином качестве.
«За что немилость грекам?»
«Э-э-э… во первых, они гяуры неверные. Ну, а во-вторых, ежели его побьют, мне выпадет удача стать пленницей!»
«Удача!»
«Увидеть Константинополь и выйти замуж за императора!»
«Выйти за императора!»
«Будь уверен, император влюбится в меня!»
«Не сомневаюсь.»
«А потом… а потом покорю Париж!»
«О, Париж!»
«Ты был в Париже?»
«Да.»
«Я слыхала, мужчины там необычайно галантны и покорны, а женщины делают, что вздумается им!»
«Ты всегда делала и будешь делать, что вздумается тебе. Даже в Париже, хоть деспотии там нет и в помине», — сказал Хонайн, вставая.
«Ты уходишь?»
«Мой визит не должен затягиваться.»
«Прощай, Хонайн», — с грустью проговорила принцесса, — «Единственный, кто в Багдаде наделен умом, и тот покидает меня. Жалок жребий мой: чувствовать вещи и понимать их, но власти над ними не иметь. Стихи и цветы, птицы и газели — всю эту красоту неволи променяю на час свободы! Хонайн, я сочинила кое-какие вирши. Отдай их лучшему писцу в городе. Пусть перепишет серебряными буквами на фиолетовых с золотым ободком листах.» Принцесса сделала знак Алрою, тот подошел, поклонился. «Черноглазый, возьми эти четки взамен заслуженной тобою похвалы за скромность и смелость!» — сказала она на прощание и протянула Алрою подарок. «В молчащем подозревают больше, чем он скрывает…» — добавила, бросив на юношу лукавый взгляд.
Гости удалились. Без слов дошли до берега, сели в лодку, отплыли. Солнце садилось. С минаретов неслись тягучие голоса муэдзинов, созывавших правоверных на молитву. Багдад великолепен в этот час. Дворцы, дома, площади, улицы, сады. Люди кишат повсюду. На реке — суда всех мастей. Чем пленяет город? Красотою? Силой? Роскошью? Всем этим вместе? Смущено сердце Алроя.
«Восхитительное зрелище!» — простодушно воскликнул Предводитель изгнания.
«Отличается от Хамадана!» — удовлетворенно заметил врач халифа.
«Сегодня я был свидетелем чудес!» — сказал Алрой.
«Мир — перед тобой!» — провозгласил Хонайн.
Взволнованный, юноша молчал. Затем, поколебавшись, спросил: «Кто эта госпожа?»
«Принцесса Ширин, любимая дочь халифа. Ее мать происходит из гяуров, грузинка.»
«Как лестна нашему самолюбию благосклонность великих мира сего!» — подумал Алрой.
5.6
Фигура простертого на диване Алроя белеет в лунном свете. Лицо закрыто ладонями, он неподвижен, но не спит.
Встал, принялся расхаживать по залу, невидящим взглядом упираясь в мраморные узоры на полу. Подошел к окну, подставил разгоряченное лицо прохладному ночному ветру.
Час простоял в оцепенении юный Предводитель изгнания. Встрепенулся наконец, взял с порфирного стола четки, прижал к губам.
«Я встретил ту, о которой мечтал! О ней вздохи и слезы юности моей! Чтоб не видать мрачный мир вокруг, я закрывал глаза, и дивный образ являлся с мечтой.»
«О, Ширин! Здесь, один на один с самим собою я смело говорю о страсти своей. Бездонна она, и жребий мой — дорога к вершине, величия путь. Ты ворвалась в чудный сон, краса бесценная! Неужто две реки наших судеб не сольются в одну?»
«Однако, не тронулся ли я умом!? Узник за решеткой, воображающий, что ангел любви раскрыл ему кандалы! Дочь халифа — и еврей!»
«Прочь слабость! Мне нужен скипетр отцов!»
«Талисман, вдохновения порыв, чудеса — на службе у меня. Теперь мне сердце надобно ее! Клянусь, я зовоюю этот город! Или умру.»
«Опустошает жизнь власть предвзятых мнений и молвы. Не человек, но суд толпы имеет силу в мире. Вот, скажем, я, Алрой — истинный герой, велик умом, душою, красотою. Я — царской крови и мне престол назначен Богом. Столь любим своими, а здесь Алрой — никто!»
«Люди эти чужды мне, и я не для них. Иные последуют за мной, и стану им божеством. Так говорит мне сердце. Множит силы вера в себя.»
«Из кирпичей желаний мы сами мостим путь нашей жизни, но почему-то называем его судьбой. Слова Хонайна это. Он прав, умный саддукей. Вглубь веков уходит цепь предков моих. Ни один не захотел, не смог ли, принять даруемое священной кровью бремя величия. Но я — звено крепчайшей ковки в той цепи, и вдосталь наделен силой и страстью, чтоб царский скипетр добыть и удержать его навеки.»
«Нет сомнения в триумфе. Он станет частью бытия. Ожидание славы от моих деяний естественно, как ожидание плодов от дерева в цвету. Ширин? Все просто! Могучий и мудрый Соломон взял в жены дочь фараона и дал пример. Вот выбор мой!»
«Земля и небо сговорились, чтоб осчастливить меня. Стократ оплаканная и проклятая мною юность — то нижняя ступень на лестнице триумфа. Лишь нынче осознал вполне: ведь я счастливчик! Как мысль сия сладка мне!»
«О, время! Лети быстрее, ты знаешь почему молю тебя об этом!»
«Я, кажется, увлекся, расхвастался чрезмерно. Забыл: существует юный царь Хорезма, воин и победитель. Жаль, что он и Алчирок не одно лицо. Вспомнил о нем, и душа, как пронзенная стрелою птица, с жалким криком теряет высоту. Самоуверенный, я ринулся вперед. Не обжечь бы крылья! Джабастер остерегал. Юный царь Хорезма и Алрой. Просить Багдад сравнить нас? Скажут мне — достоин комнатные туфли подавать царю. Извечная непримиримость реальности с мечтой. Впрочем, сужденья недругов о нас не ближе к истине, чем собственное хвастовство.»
«А голос свыше, что был мне в пещере у Джабастера? А талисман, что греет душу? Уединение и углубленность — веры незыблемой друзья. Шум, легковесность города — ее враги.»
Давид обхватил голову руками, погрузился в размышления. Встал порывисто, уселся у стола, взял дощечку, стал писать.
«Хонайн, этой ночью мысли мои беспорядочно метались, как гонимый царь Давид метался по пустыне Зиф. Господу было угодно возвратить меня на дельную тропу, чтобы продолжить назначенное Им. Я злоупотребил приятной бесцельностью багдадского житья. Не ищи меня напрасно. Прими благодарность мою.»
Глава 6
Ученый раввин Зимри
6.1
Обжигающее солнце, раскаленное небо, цепляющиеся друг за друга черные горы, манящие ущелья, пропасти без дна.
Громады камня и небесного огня, пространства воздуха и пустоты. Природа грандиозна, застыла в величии своем, здесь человек — песчинка или муравей. Вот точка движется. Едва заметная, вверх стремится. Крошечная человеческая фигурка карабкается по каменной тропе. Чем крупнее большое, тем мельче мелкое.
Пилигрим достиг вершины. Плато, усеянное серыми камнями. Не видно ни травинки, ни птицы, ни насекомого. Нет жизни здесь. Ни одна гора вокруг не хмурит сверху свой мрачный лик. «Здесь пусто. Вершина для одного, для того, кто достоин.» — подумал пилигрим, и улыбка довольства мелькнула на усталом лице.
Человек расположился на привал. Трапеза кратка и проста: бобы, дикий мед, вода. Он торопился к цели. Стал спускаться. Оливковые деревья вдоль тропы. Ниже — роща, тень, прохлада. Вот миновал он плодоносный склон, и вдалеке вид города открылся перед ним.
Средь запустенья, безлюдья, диких гор и леса, как дряхлый, одинокий, никому не страшный рыцарь, ощетинился башнями полузабытый древний город.
