— Не знаю, чего вы там находите особенного в этих египетских древностях, — хохотнул американец. — Думается мне, есть вещи и поинтереснее, чтобы деньги тратить.
— Вы говорите так, потому что не историк.
— Может быть. — И изменив тон, Салливан продолжил: — Томаш, я просил вас перезвонить, потому что надо, чтобы вы зашли в посольство. Есть разговор… ну, в общем… не телефонный.
— Неужели появились подвижки в Центре Гетти относительно…
— Нет, — перебил Салливан. — Это совсем другое.
— Гм, — промычал Томаш, пытаясь угадать, о чем бы могла идти речь. Может, новости из Музея Иудаики? С той поры как он начал изучать иврит и арамейский, американский атташе частенько подзуживал его слетать в этот нью-йоркский музей. — Хорошо. Когда мне зайти?
— Сегодня во второй половине дня.
— Не знаю, смогу ли. Из Коимбры приехали мои родители, у меня с ними встреча, а потом я должен заскочить на факультет.
— Томаш, вам нужно быть сегодня.
— Но почему?
— Потому что здесь находится некто, специально прилетевший из Америки исключительно ради встречи с вами.
— Кто же это?
— Я не могу сказать по телефону.
— Неужели Анджелина Джоли?
Салливан рассмеялся.
— Gosh! Вас что, заклинило на Анджелине Джоли? Я второй раз слышу от вас ее имя.
— У этой девушки… уф… Она обладает весьма ценными качествами, — улыбаясь, парировал Томаш. — Но если это не Анджелина Джоли, то кто?
— Увидите.
— Грег, послушайте, у меня полно дел, и я совершенно не расположен играть в какие-то игры. Или говорите, кто, или ноги моей у вас не будет.
— Окей, я дам подсказку. Но вы должны пообещать, что в три часа придете.
— В четыре.
— Отлично, в четыре здесь, в посольстве. Будем ждать, не опаздывайте.
— Погодите, — остановил его Томаш. — А как же подсказка?
Салливан гоготнул.
— Damn! А я-то думал, вы сразу забыли. Это сугубо между нами, понимаете?
— Да, и хватит тянуть резину. Выкладывайте.
— Томаш, вы когда-нибудь слышали о ЦРУ?
Историку почудилось, что у него что-то со слухом.
— Что?!
— Короче, встретимся в четыре. Пока.
И связь оборвалась.
Стрелки часов на стене показывали без десяти час, когда в кабинет постучали. Дверная ручка повернулась, и взору Томаша предстало лицо заглядывавшей в комнату пожилой дамы со светлыми буклями и в массивных очках, через стекла которых смотрели бутылочно-зеленые глаза — такие же, как у него.
— Мама! — воскликнул историк, поднимаясь навстречу. — Здравствуй!
— Сынуля, мой дорогой, — обнимая его и горячо целуя, сказала мать. — Как ты?
Громкий кашель, раздавшийся за ее спиной, обозначил присутствие еще одного человека.
— О, отец, здравствуй! — приветствовал Томаш, церемонно протягивая ему руку.
— Привет-привет, парень! Как жизнь?
Они пожали друг другу руки, испытывая, как обычно, какую-то неловкость.
— Все хорошо, — ответил Томаш.
— Когда же ты женишься, и тобой займется жена? — спросила мать. — Тебе сорок два, сынок, пора менять свою жизнь.
— Угу, я подумаю.
— Ты еще должен порадовать нас внучатами.
— Конечно.
— Может, ты и Констанса… ну, вы… наконец…
— Нет-нет, — Томаш с ходу отверг гипотезу и, желая сменить тему, посмотрел на часы и предложил: — Ну что, двинемся обедать?
Мать ответила после некоторого колебания.
— Хорошо, но, знаешь… лучше давай сначала поговорим.
— Мы вдоволь наговоримся в ресторане. Пошли, — и он призывно кивнул. — Я уже заказал столик и…
— Нет, мы должны поговорить здесь, — перебила мать.
— Здесь? — удивился сын. — Но почему?
— Потому что разговор серьезный, негоже, чтобы кто-то сновал вокруг.
На лице у Томаша отразилось недоумение. Не спеша закрыв поплотнее дверь кабинета, он усадил родителей, а сам вернулся на свое место за письменным столом.
— Что случилось? — спросил он, пытливо всматриваясь им в глаза.
Родители выглядели растерянными. Мать нерешительно смотрела на отца, видимо, предоставляя ему право высказаться первым. Однако он не промолвил ни слова, и это побудило мать взять инициативу на себя и подвигнуть его говорить.
— Отец хотел рассказать тебе кое-что, — и повернувшись к мужу, добавила: — Не так ли, Манэл?
Отец выпрямился на стуле.
— Видишь ли, бесследно пропал мой коллега, и я весьма обеспокоен его исчезновением, — нехотя изрек он. — Аугушту…
— Манэл, — оборвала его жена. — Говори прямо.
— Я и говорю. Исчезновение Аугушту меня беспокоит…
— Мы здесь не для того, чтобы говорить об Аугушту.
Томаш переводил взгляд с отца на мать и обратно.
— Кто это — Аугушту?
Мать с досадой повела глазами вверх.
— Профессор Аугушту Сиза, коллега твоего отца по факультету, ведет там физику. Две недели назад он бесследно пропал.
— Ого!
— Сынок, мы приехали сюда не из-за этой истории. Есть другая причина. — И глядя на мужа, спросила: — Ведь так, Манэл?
Мануэл Норонья, опустив подбородок на грудь, исследовал свои ногти, за долгие годы курения пожелтевшие от табачного дыма. Сидя за письменным столом, Томаш изучающе посмотрел на отца. На голове у него уже почти совсем не оставалось волос, лишь над ушами и на затылке редкая белесая поросль будто прилипла к обтянутому кожей черепу. Брови — густые и непокорные — посерели и поседели. Худое, даже изможденное лицо с резко очерченными скулами и глубоко запавшими небольшими светло-карими глазами, покрывала сеть глубоких морщин. Даже невооруженным глазом было видно, что отец не просто постарел, но усох, истощал так, что от тела остались лишь кожа да кости. Ему стукнуло семьдесят, и возраст все настойчивее давал о себе знать, однако он все еще продолжал преподавать математику в Коимбрском университете. Остроту ума он сохранил вопреки летам, но если бы не особое распоряжение ректора, отец давно бы уже оказался на пенсии.
— Манэл, давай же, не тяни, — настаивала мать. — Послушай, если ты будешь молчать, я сама все расскажу.
— О чем вы? — спросил сбитый с толку Томаш.
— Нет уж, давай я, — наконец решился отец.
Профессор математики не отличался разговорчивостью. Это был погруженный в себя молчаливый человек с вечно дымящейся сигаретой, который, уединившись на мансарде, вечно что-то писал карандашом на листках бумаги или чертил мелом на доске. Отгородившись отвлеченными понятиями от реальной жизни, этот ученый-отшельник жил в царстве чисел. Его мир состоял из теорий Кантора, Эвклидовой геометрии, теорем Ферма и Гёделя, фракталов Мандельброта, систем Лоренца. Он то витал в облаках уравнений и табачного дыма, то погружался в пучины ирреального. В своем добровольном заточении он порой напрочь забывал о собственной семье. Он был рабом никотина и цифр, формул, функций, интегралов, теории множеств и теории вероятностей, числа «пи» и числа «фи», — всего, что имеет отношение ко всему. Ко всему. За исключением жизни.
— Я ходил к врачу, — объявил Мануэл Норонья и замолк, будто это было все, что он должен был сказать.
— Да, и что? — после короткой паузы спросил сын.
Старый профессор, понимая, что подробностей не избежать, заерзал на стуле.
— Какое-то время назад, года два или три, я начал кашлять. — Он кашлянул пару раз, словно подкрепляя свои слова примером. — Сначала я думал, простуда. Потом решил, аллергия. Кашель усиливался, и у меня стал пропадать аппетит. Я похудел и ослаб. Аугушту просил меня подтвердить верность нескольких уравнений, и упадок сил и потерю веса я связал с переутомлением от интенсивной работы. Еще чуть позже у меня появился свист при дыхании. — Он приложил руку к груди и сделал глубокий вдох, который сопровождался резким высоким звуком, исходившим из грудной клетки. — Твоя матушка настаивала, чтобы я сходил к врачу, но я ее не послушал. А потом меня стали мучить сильные головные боли и ломота в костях. Я по-прежнему считал, что все это от работы, но мать продолжала пилить меня и сама записала на прием к доктору Гоувейе.
