— Чего ревешь?.

— Матуля… дедушка там… кричит! — Она с плачем прижалась к матери.

— Дура, не реви.

Мать посадила ее на колени и, прижав к себе, принялась искать у нее в голове. Магда что-то невнятно лепетала, терла кулачками глаза и разгоряченные щеки, но скоро уснула, всхлипывая даже во сне.

Через некоторое время пришел муж, великан в полушубке и в башлыке поверх шапки. Лицо у него посинело от мороза, заиндевевшие усы торчали, как мочала. Войдя, он обмел снег с сапог, снял шапку и башлык, отряхнулся и, похлопав себя озябшими руками по плечам, чтобы согреться, придвинул лавку к огню и сел.

Анткова сняла с плиты чугунок со щами и поставила перед ним, потом отрезала ломоть хлеба и подала ему вместе с ложкой. Антек ел молча и, только покончив со щами, расстегнул полушубок, вытянул ноги и сказал:

— Есть у тебя еще что?

Она принесла оставшуюся с обеда кашу. Он съел и ее, закусив вторым ломтем хлеба, потом достал из кармана махорку, скрутил цыгарку, закурил. Подбросил хворосту в огонь и придвинулся к нему поближе. И только через некоторое время в первый раз обвел глазами комнату.

— А старый где?

— В хлеву.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— А что ж ему тут постель пролеживать да перину пачкать? Если ему подыхать, так он там скорее подохнет… Дал он мне что? А помирать ко мне пришел! Еще, может, его на наши деньги хоронить? А если сейчас не помрет, потому что он живучий, как собака, так придется его кормить — будет жрать во-всю! Отдал все Юлине, так пусть она и нянчится с ним, а нам он ни к чему!

— Что ж, он мне не отец… И обманул нас, — ну его! Этакий мошенник! — Антек втянул в себя дым, сплюнул на середину избы и замолк.

— Не обдели он нас, так теперь у нас было бы… постой, сколько же?.. Моих пять моргов да семь с половиной… Пять да семь — это выходит…

— Двенадцать с половиной, я давно сосчитал. Можно бы лошадь купить, коровы три… Эх, пес он этакий! Хуже немца! — Антек опять сердито плюнул.

Жена его встала, переложила девочку на кровать, потом достала из сундука тряпицу с деньгами и подала мужу.

— Это что?

— Погляди.

Он развернул тряпочку, и жадность засветилась в его глазах. Нагнулся к огню, заслонив собой деньги, и пересчитал их раз, потом другой.

— Много тут? — Анткова не умела считать.

— Пятьдесят четыре рубля.

— Ого! — Она просияла и, протянув руку, любовно потрогала деньги.

— Откуда взяла?

— Ну, откуда… не помнишь, как старый еще прошлым летом говорил, что у него на похороны есть?

— Да, верно… говорил, говорил!

— В ладонке у него были зашиты. А я ее сняла — грех, думаю, в хлеву святыню сквернить. Да и нащупала внутри серебро!.. Ну, сорвала с шеи и унесла. Наше это. Разве не обманул он нас?

— Правда, истинная правда. Хорошо, что хоть сколько-нибудь нам досталось! Положи-ка их к остальным. Сейчас они нам в самый раз… Говорил мне вчера Смолец, что хочет взять в долг тысячу злотых, а вместо процентов даст на засев свои четыре морга, — те, что в лесу…

— А хватит у нас денег?

— Теперь наверняка хватит.

— Так к весне можно будет засеять?

— Ну, да. Нехватит, так свинью продадим, да и поросят тоже, — нельзя такой случай упускать!.. Напишем с ним в городе бумагу. Если через пять лет не отдаст долг, земля будет моя.

— А это можно?

— Ну, как же! Вот Думин купил же так у Дызюка. На, спрячь. А серебро возьми, купишь себе что-нибудь. Игнац-то где?

— Носит его где-то. Воды нет, сечка кончается…

Мужик молча поднялся и вышел. Принес дров, потом занялся починкой инвентаря.

Ужин между тем сварился. Тихонько вошел Игнац, и ему никто ничего не сказал. Все молчали в каком-то неясном беспокойстве. О старике никто не поминал, словно его никогда и не было на свете.

Антек думал о тех новых моргах, которые уже с уверенностью считал своими. Иногда вспоминал о старике… о свинье, которую давно мечтал заколоть и съесть, как только она выкормит поросят, и, поглядывая на опустевшую кровать, сердито плевал, словно хотел отогнать неприятную мысль. Все-таки она его мучила, — он даже ужина не доел и сразу лег спать. Долго еще он беспокойно ворочался на постели, ощущая тяжесть в желудке от капусты, картошки, каши, хлеба. Потом уснул.

Когда все заснули, Анткова тихонько отперла дверь в чулан и, порывшись там в мотках пряжи, вытащила завернутую в тряпочку пачку денег, чтобы добавить к ней те, что были в отцовской ладонке. Долго она перебирала и складывала бумажки, и только, когда насмотрелась на них досыта, задула огонь и легла рядом с мужем.

А старик тем временем умер. Хлев, куда его бросили, представлял собой пристройку, сбитую кое-как из жердей и обрезков досок, с крышей из одних только веток. Стены были все в щелях, и ветер свободно продувал со всех сторон, нанося внутрь снег.

Никто не слышал, как старик звал на помощь голосом, полным отчаяния, страшного своей безнадежностью. Никто не видел, как он дополз до запертой двери, делал тяжкие усилия встать и открыть ее. Он ощущал уже в себе смерть. Она шла от ног, обручем охватывала грудь и сжимала ее ужасными судорогами, ломила челюсти так, что он не мог их разжать, замораживала все жилы, и они отвердели, как железо.

Умирающий дергался все слабее. Он лежал у дверей с пеной на губах, с выражением ужаса в угасающих глазах, и в лице его, искаженном последней мукой, словно застыл страшный немой вопль. Так он и остался лежать мертвый у порога.

Наутро Антек с женой поднялись еще до зари. Первой мыслью Антека было пойти посмотреть, что со стариком.

Подойдя к хлеву, он никак не мог открыть дверь. Она была приперта изнутри, как бревном, лежавшим поперек порога трупом. Антек с большим трудом приоткрыл ее настолько, чтобы можно было протиснуться в хлев, но тотчас отскочил в испуге. Он не помнил, как пробежал по двору, как ввалился в хату, обомлев от ужаса и смятения. Он и сам не понимал, что это с ним, дрожал весь, как в лихорадке, и стоял у двери, не говоря ни слова, только тяжело и шумно дыша.

Когда он вошел, жена молилась, заставляя Магду повторять за ней слова молитвы. Она повернула голову и вопросительно посмотрела на Антека.

— Да будет воля… — говорила она механически, а Магда, стоя на коленях, повторяла, как эхо:

— Воля…

— Твоя…

— Твоя…

— Ну что, помер? — спросила Анткова у молчавшего мужа и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Как на небесах…

— Как на небесах…

— Помер. Лежит поперек порога, — отозвался Антек тихо.

— Так и на земле.

— Так и на земле.

— Нельзя ему там лежать, люди скажут, что мы его нарочно заморозили…

— А что с ним делать?

— Не знаю… Что-нибудь надо… Перенести, что ли?..

— Сюда? Вот еще! Пусть гниет там, как…

— Дурень! Похоронить его надо.

— Так неужели же нам платить за него?

— …Но избави нас от лукавого… Чего зенки вылупила? Повторяй!

— Нас… избави… лукавого…

— Нет, платить не буду. Платить по справедливости Томек обязан.

— Аминь!

— Аминь!

Анткова перекрестила девочку, утерла ей ладонью нос и подошла к мужу.

— Перенести придется, — сказал он вполголоса.

— Сюда, в дом?

— А то куда же?

— Давай на ту половину! Теленка оттуда выведем, а его положим на лавку, и пусть красуется… Там ему и место.

— Моника!

— Ну?

— Надо же его принести…

— Так неси…

— Да я…

— Что, страшно?

— Дура! Скажет тоже, сучья дочь!

— Так что же?

— Темно — это первое. А второе…

— Да ведь, если дождемся утра, могут увидеть…

— Ну, пойдем вдвоем.

— Ступай, ступай…

— Пойдешь ты, сука, или нет? — крикнул Антек. — Чей он отец, мой или твой? — добавил он, выходя.

Жена молча пошла за ним.

Когда они вошли в хлев, какая-то неясная жуть, словно ледяное дыхание мертвеца, коснулась их. Труп примерз к навозу на полу, пришлось его отдирать, раньше чем они вытащили его во двор.

Монику даже затрясло — так ужасен он был в сером свете утра на ослепительно белой пелене снега: лицо искажено предсмертной мукой, глаза широко открыты, язык высунут и прикушен зубами. Синий, весь перепачканный в мерзлом навозе, он был омерзительно страшен. Из-под не доходившей до колен рубахи торчали почерневшие длинные ноги, высохшие, как палки.