Не станем углубляться в дальнейшие претензии Гончарова к Тургеневу, в особенности к той части, которая касается заграничной деятельности Тургенева, якобы «передавшего» фундаментальную схему и поэтические перлы гончаровского «Обрыва» Гюставу Флоберу как автору «Госпожи Бовари» и «Воспитания чувств», немецкому писателю Бертольду Ауэрбаху, с его романом «Дача на Рейне». Сопоставительный анализ этих произведений с «Обрывом» — дело долгое и, главное, мало что доказывающее. Что касается сопоставлений романов Гончарова и Тургенева, то они неоднократно проводились. При всех оговорках исследователи так или иначе признают, что лирический талант Тургенева в романном жанре проявлялся слабее, нежели в миниатюре, и «Тургенев действительно мог нуждаться в определённом воздействии со стороны, и тогда следует признать, что лучшего образца, чем творчество Гончарова, он найти не мог».[259]

Между тем в «Необыкновенной истории» содержатся замечательные и непривычно резко для Гончарова выраженные суждения о самых важных проблемах своего времени. Ведь книга писалась не для опубликования, вернее, для опубликования после смерти. Среди этих рассуждений писателя главное место занимают государство и религия. В «Необыкновенной истории» содержатся мысли о том, что Россия переживает трудные времена. Общество русское и русский народ теряют интерес к церкви и вообще к религии. Автор пишет: «В общих понятиях людских совершается что-то странное, почти небывалое, по крайней мере, небывалое в таких размерах!»[260] А именно: происходит охлаждение «к тому, что считалось священным, неприкосновенным, необходимым, чем жило до сих пор морально человеческое общество? Анализ века внес реализм в духовную, моральную, интеллектуальную жизнь, повсюдную и неумолимую поверку явлений в натуре — вещей и людей — и силою ума и науки хочет восторжествовать над природой. Все подводится под неумолимый анализ: самые заветные чувства, лучшие высокие стремления, драгоценные тайны и таинства человеческой души — вся деятельность духовной природы, с добродетелями, страстями, мечтами, поэзией, — ко всему прикоснулся грубый анализ науки и опыта. Честь, честность, благородство духа, всякое нравственное изящество — все это из идеалов и добродетелей разжаловывается в практические, почти полицейские руководства. Сентименты — и вообще все добрые или дурные проявления психологической деятельности подводятся под законы, подчиненные нервным рефлексам и т. д.». В основе всего этого лежит религиозное охлаждение общества: «Человек, жизнь и наука — стали в положение разлада, борьбы друг с другом: работа, то есть борьба кипит — и что выйдет из этой борьбы — никто не знает! Явление совершается, мы живем в центре этого вихря, в момент жаркой схватки — и конца ни видеть, ни предвидеть не можем!

Но продолжительное ожидание переходит в утомление, в равнодушие. Вот враг, с которым приходится бороться: равнодушие! А бороться нельзя и нечем! Против него нет ни морального, ни материального оружия! Он не спорит, не противится, не возражает, молчит и только спускается все ниже и ниже нуля, как ртуть в термометре.

От этого равнодушия, на наших глазах, пало тысячелетнее папство!»

Тяжело переживая общественную драму, романист анализирует попытки общества сопротивляться этому «равнодушию», по сути, безбожию. Гончаров, в чем-то предваряя пафос статей критика и философа В. В. Розанова, точно констатирует, что современная русская литература оказалась неспособной противостоять указанному равнодушию. Причем главную беду он видит в том, что ведется подобная борьба слишком официальными, казенными методами: «Но теперь с этим «равнодушием», о котором я говорю — не сладят ни тенденциозные консервативные журналы, ни тенденциозные заказные романы и статьи — все вопросы века решатся не теми или другими нашими хотениями — а вместе наукой и опытом, то есть самой жизнью и самим веком, может быть, не настоящим! Смотрю я на эти ребяческие усилия некоторых писателей — которые хотят поддержать — кто высший класс, кто семейный союз, кто религиозное чувство, пишут на эти темы повести и романы. Я удивляюсь не тому, что они предпринимают походы против современного химического разложения жизни (играют же ребятишки в солдаты и в войну), а тому, что консерваторы верят в возможность их успеха!» В сущности, многое написанное в «Необыкновенной истории» в подобном «антиофициальном» духе обращено к самой вершине власти. Здесь содержится узловой момент тех претензий, которые выдвигает Гончаров уже не к Тургеневу, «укравшему» у него лучшие страницы «Обрыва», а к… самой власти: «Вот, кажется, охранительная партия сетует и на меня, зачем я не берусь за этот же гуж, не ратую прямо и непосредственно против радикализма!

Но я сделал свое дело — как автор и художник, дав портрет Волохова — и дав в Бабушке образ консервативной Руси — чего же еще?

Против радикализма ратовать больше нельзя: он, как грех — осужден, он недолговечен!

А спорить против «равнодушия» к тем или другим вопросам, мыслям, чувствам, направлению — не умею, и сил нет! У меня было перо — не публициста, а романиста, которое сами же вы, охранители, вырвали из моих рук — и отдали другому!

А что этот другой сделал для «охраны»? И въявь, и втайне скалил зубы над Россией, над вами, примазывался и к новейшему поколению (но напрасно, оно лучше угадало его), пробовал петь и народный гимн с каким-то «Луниным и Бабуриным» и в тот же момент стучался в противоположную дверь с статейкой «Наши послали», а наконец сделался французским литератором и во Францию перенес и роздал по частям заслугу русской литературы!

А вы меня сделали каким-то козлом отпущения за общую деморализацию, за утрату коренных убеждений, чувств в обществе, наконец, за равнодушие к религиозным, политическим, семейным и всяким авторитетам!»

Так литературная история конфликта с Тургеневым вырастает в конфликт более широкий. Гончаров говорит о духовной слабости современной литературы — и напоминает между тем о духовных задачах «Обрыва» и всего своего творчества. Судьбе угодно было в конце жизни свести резко поправевшего и ставшего набожным писателя с кругом либерального «Вестника Европы» (прежде всего это М. М. Стасюлевич и А. Ф. Кони, затем и более мелкие фигуры). И в этом смысле он переживает душевную раздвоенность. Указанный литературный круг не тяготел к православию, столь дорогому теперь сердцу Гончарова. Не питали эти люди особенной симпатии и к самодержцам Романовым, в то время как отношения со двором у Гончарова становятся все более прочными (как показывают приведенные выше пассажи, едва ли не главными адресатами «Необыкновенной истории», по сути, должны были стать царь и его ближайшее окружение). «Вестник Европы», по мнению Гончарова, сыграл далеко не лучшую роль в его конфликте с Тургеневым: «… Как обманута была моя доверчивая дружба!..»[261] История дружбы-вражды затянулась надолго и пережила своих героев, дожив до нашего времени. Иначе бы не писал с пафосом один из современных исследователей о том, что воспоминания не только Гончарова, но и Афанасия Фета «стали двумя первыми резкими протестами против того диктаторства Тургенева, которое он установил в русской литературе, против его якобы безупречного вкуса и безукоризненного личностного и общественного поведения. И эпоха диктаторства Тургенева не умерла вместе с ним, но продолжалась на протяжении всего XX века».[262]

Казалось бы, после романа «Обрыв» Гончаров более не должен думать о творчестве. Ведь в «Обрыв» уложилось всё: вера, надежда, любовь, наконец, и Россия. В самом деле, романист не написал больше ничего крупного: так, мелочи, вроде «Слуг старого века», «Литературного вечера», нескольких статей, очерков… И однако же Гончаровым, кажется, всё продолжает владеть какая-то общая идея. Как будто он ещё что-то оставил для себя, и это что-то его мучает и заставляет постоянно возвращаться к одной и той же мысли. Гончаров как-то и сам произносит сакраментальное слово: «четвёртый роман». Неужели же и в самом деле — четвёртый, неужели не всё сказано. Что же осталось ещё неразъяснённым?