Но стоит ли принимать всерьёз пену сиюминутного раздражения? За истинную, талантливую литературу Гончаров честно и последовательно боролся в цензурном комитете, ему удалось отстоять сочинения Д. И. Фонвизина, A.C. Пушкина, М. Ю. Лермонтова от цензурной правки. Многие его знаменитые современники выражали искреннюю благодарность за «заступничество» от досадных придирок. Алексей Феофилактович Писемский однажды напишет Гончарову письмо с характерным признанием: «Вы знаете, как я высоко ценю ваши литературные мнения и как часто и много пользовался вашими эстетическими советами и замечаниями. Но помимо этого, вы были для меня спаситель и хранитель цензурный: вы пропустили четвертую часть «Тысячи душ» и получили за то выговор. Вы «Горькой судьбине» дали возможность увидеть свет в том виде, в каком она написана». Защищает Гончаров-цензор и честную, талантливую журналистику, которая ставит перед обществом острые вопросы. Он как цензор официально возражает сторонникам подавления реформаторских идей: «Могла ли журналистика… оставаться глухою, слепою, словом, мертвою в общем движении преобразований? Отвергать ее участие в этом движении и стараться видеть в ее деятельности только вред значит лишать ее всякого серьезного значения, осуждать на безмолвие или на такую роль, в какой она в нынешнее время оставаться не может».

О направлении цензорской деятельности Гончарова косвенно высказывается в своём дневнике от 18 января 1858 года

A.B. Никитенко: «Говорят, министр народного просвещения потерпел сильное поражение в заседании совета министров в прошедший четверг, где он докладывал. Начало доклада, по-видимому, было хорошее. Министр прочитал записку о необходимости действовать по цензуре в смягчительном духе. Записку эту писал князь Вяземский с помощью Гончарова. Против Норова восстал враг мысли, всякого гражданского, умственного и нравственного усовершенствования, граф Панин. Он не лишен ума, а главное — умеет говорить. Бедный Норов начал было защищать дело просвещения и литературы, но защита его, говорят, вышла хуже нападок. Панин, разумеется, восторжествовал, и цензуре велено быть строже».

Очевидно, что к цензору Гончарову не применимы такие критерии оценки, как «консерватор» или «либерал». В «Необыкновенной истории» он относит себя к порицаемым в обществе «узким патриотам». Но узость его патриотизма такова, что он прекрасно видит и понимает глубочайшие язвы русской жизни и ищет путей их исцеления, безбоязненно апеллируя в том числе и к западному опыту: «Космополиты говорят или думают так: «Мы не признаем узких начал национальности, патриотизма, мы признаем человечество и работаем во имя его блага, а не той или другой нации! Вы, русские, сидите там с своим православием, самодержавием и народностью — и досидитесь до того, под гнетом этих трех начал, что вас со всех сторон, как море, окружат и потопят просветившиеся, свободные, развившиеся люди, все соединенное человечество, без всяких ярлыков наций, религий, правлений! Вон уже, говорят они, Япония просвещается, Китай шевелится, с Запада грозят новые идеи, пушки и колоссальные капиталы. Англия и Америка подают всем пример народной самодеятельности и самоуправления — и распространят этот пример по всем частям света! А вы еще все в детстве — все спрашиваетесь папеньки да маменьки, нужды нет, что никакая, самая крупная наседка не может спрятать под крылья и пары годовалых цыплят! А вы все сидите под крыльями, хотя ноги и руки лезут вон, но вы прячете голову! А тут-де англосаксонские расы — англичан, американцев, немцев, да живой подвижной дух и ум французов, обойдут и преобразят весь мир, вольный мир, вольных, всемогущих людей, целое человечество и задавят вас! А вы еще не смеете даже думать и говорить вслух, ни двигаться свободно, в вас подавлен ум, дух, мысль, воля — нет у вас ни науки, ни искусства, ни свободного даже ремесла, нет, стало быть, самодеятельности, все ваши хваленые народные силы и способности пропадают даром, подавленные угодничеством, произволом, страхом, детскою болезнию — и доселе за вас и для вас все делают иностранцы, учат, лечат вас, снабжают всяким, и духовным, и материальным добром! Вы бедны, жалки, бессильны, вы — младенцы и рабы! Мы — уйдем от вас и будем жить с человечеством и для человечества!»» Сам Гончаров возражает космополитам, объясняя, что для человечества нужно работать, решая проблемы своей собственной нации и оставаясь в её рядах: «…тут есть огромный софизм! Никто и ни в какой нации не может взять на себя применения этой идеи к делу, хотя бы даже у этой идеи и была видна в перспективе такая будущность! Так точно, как никакой солдат, с каким-нибудь своим особенным ультрафилософским и свободным взглядом на войну, — не может перебежать из своих рядов к неприятелю, не обесчестив себя! Гражданин нации, кто бы он ни был, есть не что иное, как ее единица, солдат в рядах — и один за целую, развитую нацию отвечать и решать не может! Пусть он в теории, путем философии и других наук, делает выводы, строит доктрины, но он обязан служить злобе дня, данному моменту в текущей жизни. Если бы все народы и слились когда-нибудь в общую массу человечества, с уничтожением наций, языков, правлений и т. д., так это, конечно, после того, когда каждый из них сделает весь свой вклад в общую кассу человечества: вклад своих совокупных национальных сил — ума, творчества духа и воли! Каждая нация рождается, живет и вносит свои силы и работу в общую человеческую массу, изживает свой период и исчезает, оставив свой неизгладимый след! Чем глубже этот след, тем более народ исполнил свой долг перед человечеством! Поэтому всякий отщепенец от своего народа и своей почвы, своего дела у себя, от своей земли и сограждан — есть преступник, даже и с космополитической точки зрения! Он то же, что беглый солдат! Вот почему патриотизм — не только высокое, священное и т. д. чувство и долг, но он есть — и практический принцип, который должен быть присущ, как религия, как честность, как руководство гражданской деятельности, — каждому члену благоустроенного общества, народа, государства! Надо прежде делать для своего народа, потом для человечества и во имя человечества!»

Однако Гончаров не оспаривает, что проблемы, которые поднимают «космополиты», в России действительно существуют, что страна должна сделать рывок — иначе не выживет в кругу развитых народов. Слова Гончарова, да и многих других, не были услышаны тогда — и они остаются по-прежнему актуальными. Выступая в роли цензора, Гончаров отнюдь не был упрямым и тупым «запретителем». На своём служебном посту он остаётся честным человеком, верным своим собственным убеждениям и исходящим из единственного принципа: польза России. Объясняя свою позицию, он признавался позже: «Знаете, чем я стяжал себе реноме сурового цензора? Борьбою с глупостью. Умных авторов я пропускал без спора, но дуракам при мне дорога в литературу была закрыта. Я опускал шлагбаум и — проваливай назад. Да, я сам против цензуры, я не сторонник произвола, я — литератор pur sang. Но надо беречь литературу от вторжения глупости». Цензурному комитету Гончаров отдал двенадцать лет жизни, которые тоже можно и нужно оценить как весомый вклад в развитие русской литературы.

К этому же времени, середине 1850-х годов, относится вспышка сильного чувства к Елизавете Васильевне Толстой, знакомой Гончарову еще по кружку Майковых. В одном из писем к своему близкому другу Анатолию Федоровичу Кони он признавался: «Пустяками, между прочим, я назову те драмы, героинями которых являются в жизни мужчин — женщины. Женщины, конечно, играют огромную роль, но это тогда весело, удобно, приятно, когда сношения о ними имею значения комедий. Тогда это придает dit fixe[192] жизни, бодрость, игру, живется легко, не мешает делу и делам. Но беда, когда мужчина примет любовь en serieux[193] и начинает любить «горестно и трудно»… Именно такие драмы уносят лучшие наши силы, можно сказать, обрывают цвет сил и отводят от дела, от долга, от призвания.