Гончаров писал не только романы, но и очерки, и мемуары, и критические статьи. А в 1870-х годах (основная часть датирована декабрем 1875 — январем 1876 года) пишется и самая печальная, и, наверное, самая малоизвестная его книга — «Необыкновенная история». Романист не хотел видеть её напечатанной при жизни. «Я был бы очень счастлив, — писал он, — если б мог предвидеть, что никогда не настанет необходимость оглашать эту рукопись («Необыкновенная история») не только путём печати, но даже просто в небольшом кругу литераторов или других лиц». В «Необыкновенной истории» излагается сложная история отношений Гончарова с его «другом-соперником» в литературе — Тургеневым. Однако, помимо других тем, в ней затронута важнейшая для писателя тема современного состояния умов, отношения русского общества к традиционным моральным, религиозным, национальным и государственным ценностям. Некоторые ученые (филологи и медики) считают «Необыкновенную историю» фактом, который подтверждает версию о наследственной душевной болезни Гончарова. Однако дело обстоит сложнее. В отношениях с Тургеневым Гончаров одним из первых в русской литературе, а может быть, и в русском обществе в целом столкнулся с проявленииями того, что сегодня мы называем «международной спевкой», или «глобализмом». Недаром в своих записках романист упоминает первый международный литературный конгресс, вице-президентом которого оказался Тургенев.[240] Не сталкиваясь ранее даже теоретически с методами действий «международного сообщества» литераторов, не защищенный законами об авторском праве (во всяком случае, Гончаров не пытается их применять) и т. п., романист возмущался, но был бессилен, а потому и производил впечатление едва ли не больного человека.

К концу жизни ложные друзья Гончарова, западники-либералы, повернулись к нему спиной, и писатель получил массу огорчений с их стороны. Возможно, он уже начинал понимать их истинную цену (особенно это видно по отношениям с М. М. Стасюлевичем, который, по словам Гончарова, «орудовал» вместе с Тургеневым).[241] Его западнически настроенные друзья под видом защиты памяти Гончарова, между прочим, предпринимали попытки уничтожить рукопись «Необыкновенной истории». Так, А. Ф. Кони был самым активным противником опубликования «Необыкновенной истории». В чём же, собственно, заключалась «история»?

Роман «Обрыв» писался почти два десятилетия. Свою медлительность Гончаров объяснял тем, что как художник он мыслил панорамно, как, собственно, и должен мыслить романист: «Я писал медленно, потому что у меня никогда не являлось в фантазии одно лицо, одно действие, а вдруг открывался перед глазами, точно с горы, целый край, с городами, сёлами, лесами и с толпой лиц, словом, большая область какой-то полной, цельной жизни».[242] Пока писался «Обрыв», замысел которого с годами всё более усложнялся, Гончаров испытывал и восторги, свойственные человеку, замахнувшемуся на нечто грандиозное, выходящее за рамки обычного (а такое концентрированное произведение, как «Обрыв», в русской романистике действительно отыскать трудно), и одновременно естественные сомнения. Поэтому романист постоянно стремился поделиться своими творческими замыслами и читал «Обрыв» в различных писательских собраниях. «Это делалось оттого, что не вмещалось во мне, не удерживалось богатство содержания, а ещё более того, что я был крайне недоверчив к себе. «Не вздор ли я пишу? Годится ли это? Не дичь ли!»»[243] Часто на этих чтениях присутствовал Тургенев. Так случилось, что многие художественные открытия Гончарова успел «озвучить» Тургенев, быстро писавший свои «короткие» романы, почти повести, вышедшие до появления «Обрыва» в свет, так что потомки могли бы посчитать, что не Тургенев вольно или невольно копировал сюжетные ходы и образы «Обрыва», а, наоборот, Гончаров «переписывал» Тургенева. Гончаров серьезно опасался этого: «… Когда-то я ещё соберусь оканчивать роман, а он уже опередил меня, и тогда выйдет так, что не он, а я, так сказать, иду по его следам, подражаю ему. Так всё и произошло и так происходит до сих пор! Интрига, как обширная сеть, раскинулась далеко и надолго».[244] Кстати сказать, опасения Гончарова оказались не напрасными. И до сих пор появляются попытки (конечно, явно натянутые!) доказать, что Гончаров как создатель «Обрыва» вступал в следы «первопроходца» Тургенева. В январе 1876 года Гончаров на последней странице рукописи «Необыкновенной истории» писал: «Завещаю — моим наследникам и вообще всем тем, в чьи руки и в чье распоряжение поступит эта рукопись, заимствовать из нее и огласить, что окажется необходимым и возможным[…] в таком только случае, если через Тургенева или через других в печати возникнет и утвердится убеждение (основанное на сходстве моих романов с романами как Тургенева, так и иностранных романистов), что не они у меня, а я заимствовал у них — и вообще, что я шел по чужим следам! В противном случае[…] эту рукопись прошу предать всю огню или отдать на хранение в Им[ператорскую] Публ[ичную] библиотеку, как материал для будущего историка литературы». В сущности, речь шла о том, кого следует назвать настоящим родоначальником и главою русского классического романа («… Другой откопал, сам взял, унёс за границу, поделился с другими — и вышла новая школа! Поди ж ты!»[245]).

В 1883 году рукопись была передана Софье Александровне Никитенко: «Вверяю заключающиеся в сем пакете простые, лично до меня касающиеся бумаги, Софье Александровне Никитенко, для распоряжения с ее стороны, таким образом, как я ее просил». Очевидно, речь шла прежде всего о передаче рукописи в Императорскую публичную библиотеку. Никитенко и Гончаров были знакомы с 1860 года, и талантливая девушка-переводчик, дочь критика и профессора A.B. Никитенко, со временем стала доверенным другом писателя. С усердием, добросовестностью, с сознанием своей высокой миссии и профессионализмом Никитенко помогала романисту разбирать черновики «Обрыва». Ей Гончаров доверил свой архив. После смерти писателя Софья Александровна завещала гончаровский архив Александру Ивановичу Старицкому, который был женат на её племяннице и крестнице — С. М. Любощинской. Перед эмиграцией во Францию Старицкий продал Институту русской литературы (Пушкинский Дом) часть архива, а «Необыкновенную историю» и часть других рукописей — Российской публичной библиотеке. Но прежде того «Необыкновенная история» попала в руки А. Ф. Кони, который сначала порывался уничтожить бесценную рукопись, но не решился на этот шаг. Рукопись каким-то образом оказалась в руках Старицкого. Когда он передал её в Российскую (бывшую Императорскую) публичную библиотеку, выполняя завещание Гончарова, встал вопрос о её публикации. Больше всех возражал против её опубликования опять-таки давний друг Гончарова — А. Ф. Кони. 1 августа 1920 года он написал директору Российской публичной библиотеки Э. Л. Радлову письмо. В письме к Радлову многолетний «друг» Гончарова слишком торопливо и даже суетливо пытается «закрыть тему». Он пишет: «Прочитав этот поток подозрений Тургенева в своеобразном плагиате сюжетов, злобных инсинуаций по его адресу и ругательных характеристик, я пришел к выводу, что это больной бред (Гончаров, несомненно, страдал «навязчивыми идеями», в чем по отношению к Тургеневу я имел случай лично и много раз убедиться, о чем, при удобном случае, могу Вам подробно рассказать). Лучше всего, согласно надписи, сделанной самим Гончаровым на рукописи, ее уничтожить».[246] Сам стиль этого письма не оставляет сомнений в крайней субъективности и в том, на чьей стороне в споре Гончарова и Тургенева находится автор письма. Стараясь смягчить впечатление, плагиат он называет «своеобразным», а всю аргументацию Гончарова «злобными инсинуациями». Между тем, если подозрения Гончарова и были бредом больного человека, они все-таки не были «злобными». Духа злобы в «Необыкновенной истории» нет. Более того, подводя итоги своей литературной и человеческой судьбы, Гончаров ясно показывает, что он пришел к Евангельской правде. «Во всей этой жалкой истории — я читаю уроки Провидения и благословляю Его Правосудие, Премудрость и Благость!