Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми

грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учителя; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое, поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало:

Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как эти небеса, язык, язык богов, которым только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!»». Разве это не поэзия высшей пробы? Что из того, что она выражена не в стихах?

«Майковский период» творчества Гончарова отмечен не только стихами, но прежде всего прозой. В конце 1830-х годов Гончаров пишет повести «Лихая болесть» (1838) и «Счастливая ошибка» (1839). «Лихаяболесть» — чисто «домашняяповесть», в которой узкий круг читателей, друзей автора, без труда узнает себя в героях произведения. Самое название повести иронично и выдаёт язык, на котором общались между собой в особо узком кругу Майковы и их близкие знакомые. Ведь «лихая болесть» — это «лихоманка», или, иначе говоря, жестокая, злая, несущая страдания и страсти, изнуряющая болезнь. В «Лихой болести» автор добродушно иронизирует над Майковыми, которые подвержены страсти — путешествовать по окрестностям Петербурга и при этом всё видеть в преувеличенно романтическом свете. Так, видя обычный овраг, Зуровы восклицают: «Какая мрачная бездна!» Читая повесть, Майковы и их гости дружно смеялись над собой. Главный герой повести Тяжеленко весьма напоминает Обломова, а отчасти и самого Гончарова. Ведь не случайно дали ему в кружке Майковых прозвище де Лень. Хотя если говорить серьёзно, Гончаров — труженик каких мало. Однажды, во время работы над Обломовым, он посетует: «Посудите же… как слепы и жалки крики и обвинения тех, которые обвиняют меня в лени, и скажите по совести, заслуживаю ли я эти упреки до такой степени, до какой меня ими осыпают. Было два года свободного времени на море, и я написал огромную книгу, выдался теперь свободный месяц, и лишь только я дохнул свежим воздухом, я написал книгу. Нет, хотят, чтобы человек пилил дрова, носил воду, да еще романы сочинял, романы, то есть где не только нужен труд умственный, соображения, но и поэзия, участие фантазии. Если бы это говорил только Краевский, для которого это — дело темное, я бы не жаловался, а то и другие говорят! Варвары!»

Герой повести, малороссийский помещик Никон Устинович Тяжеленко, как будто вышел из гоголевских повестей и еще едва начал трансформироваться в собственно гончаровский образ. В повести заметна гоголевская шаржированность. Собственно, помещик Тяжеленко более всего походит на Ивана Никифоровича из повести Гоголя о двух Иванах. Это именно он «лежит весь день», а если и встает, то лишь для того, чтобы «пройти по двору». Тяжеленко тоже «проводил большую часть жизни, лежа на постели; если же и присаживался иногда, то только к обеденному столу». Если в «Лихой болести» ощутим ещё момент ученичества, то повесть «Счастливая ошибка» — это уже вполне профессиональная проба пера, в ней много оригинального. Герой повести — Егор Петрович Адуев. В отличие от Александра Адуева, героя «Обыкновенной истории», Егор Петрович — истинный аристократ, ведущий своё происхождение из «знаменитого рода» и владеющий тремя тысячами душ. Он пламенно, «со всею силою мечтательного сердца» влюблен в обаятельную красавицу — баронессу Елену Карловну Нейлейн. Баронесса любит Адуева, но, как это часто бывает с молодыми девушками, легко играет чужим сердцем и плохо понимает сама себя. Адуев вкладывает в любовь к ней всё своё сердце, в то время как девушка, избалованная всеобщим вниманием, ещё не освободилась от легкомысленного кокетства. На этом и строится конфликт повести. Во время раздора и разлуки девушка смогла посерьёзнеть, по-женски повзрослеть и серьезно оценить своё чувство. Счастливая ошибка, а вернее сказать, счастливый случай, какими полны традиционные комедии нравов, помогает им вновь сойтись, понять себя и друг друга.

В «Счастливой ошибке» Гончаров утвердился в мысли, которая будет сопровождать его уже всю оставшуюся жизнь. Ведь не было бы ничего удивительного в том, что, осознав тщету романтизма, пустых мечтаний и вздохов, коими полна была литература 1830-х годов, Гончаров начал бы писать антиромантическую прозу, выполняя главные на тот момент заветы критика В. Г. Белинского. Такой резкий переход от романтической идеальной мечты к прозе жизни был бы в духе времени. Многие писатели средней руки и шли этим путём. Они составили целую литературную группу, которая получила у современников название «натуральная школа». Но Гончаров как оригинальный художник уже порывается за рамки столь банальных литературных ходов и, пусть ещё не совсем уверенно в чисто литературном отношении, идёт впереди своего времени. В «Счастливой ошибке» уже содержится мотив, рельефно проявляющийся в «Обыкновенной истории»: Гончаров не отвергает романтизм, а ищет его особенное место в жизни и искусстве — рядом со взвешенным, вполне реалистическим взглядом на действительность. Он всё выверяет своим неизменным правилом: держаться золотой середины. И это не проповедь «молчалинства», в чём его обвиняли многие, а строгое следование правилам самой жизни, которая не любит крайностей, а, словно река, побурлив немного на перекатах, снова спокойно укладывается в тихое и могучее русло.

Жизнь Гончарова в 1840-х годах проходит незаметно. Склонный к уединению, к серьезным занятиям искусством, к нравственной работе над собой, начинающий автор совсем не стремится поскорее «пробраться в литературу», завести связи с ведущими русскими журналами, известными писателями.

Литература сама органично и постепенно «прирастала» к Гончарову, ибо он не отделял творчество и жизнь, ценил «уединённый круг приятелей» и вообще свою частную человеческую жизнь. Для него литература — не походы в редакции, но скорее частые встречи с друзьями-литераторами в салоне Майковых. Пусть они и литераторы, и сотрудники каких-то журнальных редакций, но прежде всего — приятели, добрые знакомые, талантливые люди, способные вынести серьёзное суждение о том, что происходит сегодня в искусстве, литературе. А главное, в кружке Майковых ценили прежде всех других качеств не столько литературные способности, сколько порядочность, добродушие, способность к настоящей дружбе, традиционность воззрений. Очень характерно, что знакомства Гончарова в эти годы совсем «нелитературны»: кроме Майковых, он посещает семьи обычных, малоизвестных людей: Ефремовых, Языковых, Шаховских. Здесь, в кругу этих дружных и радушных семей, он, по собственному признанию, проводил порою целые дни, увлекаясь «картиной семейного быта» и на время расставаясь «с своей постоянной спутницей — апатией»[140]. Знакомства эти показывают не только несуетность, органичность жизни Гончарова, но и то, что он не склонен к экстравагантности мыслей и чувств. Ведь перечисленные семейства тяготеют к традиционным семейным, культурным, религизным ценностям. Особенно это касается Шаховских. Княгиня Варвара Фёдоровна Шаховская (урожденная Фесель; 1805–1890) отличалась глубокой религиозностью. Атмосфера общения с ней раскрывается в письме от 8 февраля 1844 года, в котором Гончаров шутил: «Ещё несколько таких дней, как вчерашний, ещё несколько таких писем, как Ваше нынешнее — и я из отчаянного грешника, обуреваемого всевозможными нравственными недугами, обещаю сделаться существом порядочным, годным на какое-нибудь духовное употребление».[141]