А вот другой колоритный персонаж — по прозвищу Дед (старший штурман Александр Антонович Хализов[177]). «У него всё отлично. Несет ли попутным ветром по десяти узлов в час — «Славно, отлично!» — говорит он. Дует ли ветер прямо в лоб и пятит назад — «Чудесно! — восхищается он, — по полтора узла идем!» На него не действует никакая погода. Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками. Его не возмущает ни буря, ни штиль — ему всё равно. Близко ли берег, далеко ли — ему тоже дела нет. Он был почти везде, а где не был, так не печалится, если не удастся побывать. Я не слыхал, чтоб он на что-нибудь или на кого-нибудь жаловался. «Отлично!» — твердит только. А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему. Он напоминает собою тех созданных Купером лиц, которые родились и воспитались на море или в глухих лесах Америки и на которых природа, окружавшая их, положила неизгладимую печать. И он тоже с тринадцати лет ходит в море и двух лет сряду никогда не жил на берегу. За своеобразие ли, за доброту ли — а его все любили».
У Гончарова сложились весьма дружественные отношения со многими моряками. Прежде всего с самим адмиралом. Граф-адмирал Евфимий Васильевич Путятин (1803–1883) был старше Гончарова на девять лет. В свое время он окончил курс в Морском кадетском корпусе, а в 1822–1825 годах совершил на фрегате «Крейсер» в качестве мичмана свое первое кругосветное плавание к берегам Америки под командой знаменитого адмирала, тогда ещё капитана 2-го ранга, М. П. Лазарева.[178] В 1838–1839 годах Путятин командовал фрегатом, участвовал в высадке десанта на черноморском побережье и был ранен. С 1842 года начинается дипломатическая деятельность Путятина, отмеченная рядом заслуг перед Россией, в отношениях с Персией. Так, он убедил персидское правительство уничтожить прежние стеснения русской торговли на Каспийском море и в самой Персии. Экспедиция в Японию была, таким образом, доверена человеку опытному во многих отношениях. Правда, адмирал казался порою чудаковатым. Аристократ и англоман, он в то же время был чрезвычайно религиозен, а молодости хотел даже стать монахом. Путятин обладал обширными познаниями в области духовной литературы. Известно, что в свободное время гардемарины читали ему не что иное, как творения Святых Отцов. Искренняя религиозность и одновременно англомания — это необычное сочетание наклонностей сильно сблизило адмирала и его секретаря. На этом пункте они сошлись.
Часто упоминает Гончаров в своей книге и других своих постоянных собеседников — капитана «Паллады» Ивана Семёновича Унковского, судового священника архимандрита Аввакума, мичмана Павла Алексеевича Зелёного и других моряков. Особенно тепло отзывается Гончаров об архимандрите Аввакуме: «Он жил в своем особом мире идей, знаний, добрых чувств — ив сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив. Мудреная наука жить со всеми в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии. Это давалось ему легко: ему не нужно было уменья — он иным быть не мог. Он не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен, не старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их молча и много — и своими познаниями, и нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр, а просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой души.
В беседах ум его приправлялся часто солью легкого и всегда добродушного юмора.
Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной минуты…»
Как всегда, Гончаров показывает себя прекрасным описателем нравов людей из народа. Крупным планом дан портрет матроса-денщика Фадеева, которого романист изображает с любовью, мягким юмором, колоритно. И прежде всего Гончаров, как и в романах, проверяет героя готовностью выполнить свой долг: «Я… старался вглядеться в это равнодушие, что оно такое: привычка ли матроса, испытанного в штормах, уверенность ли в силах и средствах?.. Чувство ли покорности судьбе; и того, кажется, нет… Это — простое равнодушие, в самом незатейливом смысле. С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фадеевых легион, — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно».
Гончаров оказался на фрегате своим не только потому, что прекрасно вписался в офицерское товарищество, но и потому, что сыграл нерядовую роль в процессе переговоров с японцами. Недаром сами японцы, приглядывавшиеся к тому, кто из русских какую роль играет в переговорах, назвали Гончарова «тактиком».[179] Гончаров в числе немногих постоянно присутствовал на встречах с японцами, так что его роль не сводилась только к написанию отчёта.
Годы, проведенные в экспедиции, очень много дали Гончарову: он не только увидел мир, получил уникальный опыт жизни, написал два тома очерков под названием «Фрегат «Паллада»». Главное, он внимательно вглядывался в нового «героя времени», преобразователя мира. «… Поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику… не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках. Но образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его в Англии — на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже… на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы… Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой!»
Наблюдая процесс проникновения английского и американского капитала во все уголки мира, Гончаров выстраивает свою «цивилизационную философию», которая сводится в конечном счёте к представлению о том, что человечество, «превращая пустыни в сад», тем самым «возвращает Богу плод брошенного
Им зерна». Согласно этому представлению, Бог создал человека и человечество для сотворчества, для постоянного творческого поиска, инициативы. А как же традиционное представление об аскезе, постах, молитвах, неизбежной скорби, покаянии? Для Гончарова здесь нет противоречия. Его собственная жизнь и его романы показывают удивительное сочетание в человеке творческих устремлений и глубоко скрытой духовной жизни, несомненно включающей и страдания Иова, и «страх Божий»…
Повсюду наблюдает автор «Фрегата» процесс пробуждения мира от патриархального «сна» и застоя. Тут, кстати, проводит он и сопоставление двух типов судов. Цивилизация пользуется уже паровыми судами, в то время как отстающий патриархальный мир путешествует на паруснике. Гончаров явно противник квасного патриотизма. Писатель наблюдает, как в самых разных частях света, где ещё вчера были дикие леса и пустыни, прокладываются дороги, строятся фабрики, появляются города и посёлки. Люди начинают жить деятельно. В главе «Ликейские острова» путешественник показывает чудом уцелевший уголок мира, живущий по законам патриархальной идиллии. Гончаров не скрывает своей симпатии к этому идиллическому уголку, этой сохранившейся в тихом уголке мира Обломовке, но при этом прекрасно понимает, что цивилизация стоит уже у порога этого идиллического мира. Время берёт своё. Во время своей кругосветки писатель окончательно уверяется, что развитие культуры и цивилизации есть одно из важнейших заданий Творца для человечества. В таком представлении о «культурном христианстве» уже проглядывали черты русской религиозной философии Серебряного века, предтечей которой надо признать Гончарова.
