— Где? — быстро, словно желая опередить меня, спросил Коробкин.

— Вот здесь, — капитан похлопал ладонью по крышке и пояснил: — Внутри.

— А-а, — протянул Коробкин так, как будто пояснение капитана снимало вопрос.

— Так что же? — нетерпеливо проговорил капитан и посмотрел на меня.

— Камни, — сказал Коробкин, словно он не выговорил слово, а проглотил его и при этом проглатывании произнес похожие на слово звуки.

Но капитан понял. Он пожевал губами и сказал:

— Понятно. Только не камни, чтобы быть точным, а камешки. Так?

При последнем слове он опять обернулся ко мне, и я опять торопливо кивнул.

— Покойный был в определенном смысле, — капитан взял коробочку со стола, поднял крышку и, взмахнув ею, договорил: — В определенном смысле оригинал. Понятно, — добавил он, кладя крышку на стол и отодвигая ее указательным пальцем, — старики, они, как…

Он не договорил и опрокинул коробочку на ладонь.

Я с трудом сглотнул, и мне показалось, что звук вышел таким громким, что капитан, вследствие произведенного мной звука, поднял глаза.

Он отнял коробочку и протянул ко мне ладонь: горсть мелких разноцветных морских камешков лежала на ней.

— Посмотрите, — сказал он, — такие?

— Морские, — то ли вопросительно, то ли утвердительно, то ли совсем без всякого выражения проговорил Коробкин.

— Именно, — подтвердил капитан, — мелкая морская галька. Правда, красивая и со вкусом, так сказать, подобранная. Это что ж — хобби?

— Ага, — коротко кивнул Коробкин.

— Так, — сказал капитан. — Еще один вопрос по поводу… Как бы это мягче… Я хочу сказать: покойный был в своем уме?

Коробкин взглянул на меня, и капитан обернулся ко мне.

— Что? — сказал я.

— Я спрашиваю, — капитан чуть нахмурил брови, — не было ли у покойного каких-нибудь отклонений в психике?

— У старика? — проговорил я, но тут же поправился: — У Владимира Федоровича. Нет… не знаю.

— А вы? — сказал капитан Коробкину.

— Тоже, — отвечал Коробкин. — А что?

— В общем-то, — со вздохом произнес капитан, — ничего особенного. Вопрос, как говорится, для порядка. Видите ли, эта коробка, она лежала в диване, на самом дне. Как бы это лучше сказать: вроде как в тайнике. Понятно, каждому дозволяется прятать все, что он хочет, но… Вот здесь, — капитан взял со стола крышку и резинку и, наложив резинку, показал — где. — Вот здесь, под резинкой, была… — капитан повернулся к пишущему за столом. — Где записка?

Тот, не поднимая головы, указал на рядом лежавшую папку. Капитан раскрыл ее и, перекинув несколько страниц, достал клочок бумаги, примерно в шестую часть листа (бумага была неровно оборвана с одного края).

— Вот здесь, под резинкой, находилась, — он постучал по крышке, — эта записка. Вы узнаете почерк?

Он протянул мне записку. Ровными четкими буквами было выведено:

— Ну, — сказал капитан, — узнаете?

Я молча передал записку Коробкину. Он стал читать ее, шевеля губами, словно бы по слогам, потом перевернул записку обратной стороной, внимательно осмотрел пустое пространство и протянул записку капитану. Капитан, в свою очередь, перевернул листок и тоже внимательно осмотрел тыльную сторону.

— Итак, — проговорил он, вкладывая листок в папку.

— Это он, — сказал Коробкин и пожал плечами. — Не знаю…

— А вы? — спросил меня капитан, чуть переждав.

— Я? Что я?

— Что вы скажете? — спокойно проговорил он.

— А что я должен сказать?! — почти вызывающе воскликнул я, и хотя был и в самом деле раздражен, внутри уже чувствовал, что играю раздражением.

— Вы не волнуйтесь, — успокаивающе сказал капитан. — Я просто хочу узнать ваше мнение: это, — он указал на папку, — так сказать… причуда или… или что-нибудь другое?

— Разве и так не понятно, что не другое? — отрывисто отвечал я, глядя в упор на капитана и стараясь так удерживать взгляд, чтобы и краем глаза не замечать стоявшего рядом Коробкина.

— Понятно, — проговорил капитан, и опять вздохнул, и устало добавил, переводя глаза на Коробкина: — А вы что скажете?

— О записке? — тихо выговорил тот. — Я не знаю почерка этого человека, никогда не видел.

— А камешки? — быстро спросил капитан.

— Видел… это, — покашляв, сказал Коробкин.

— Где?

— На море. То есть на пляже. Раза два. Он их собирал. По берегу.

— И что?

— Не знаю, — Коробкин шумно вздохнул, — в море бросил.

— Куда — в море?

— В воду. Соберет по берегу, а потом садится на камень (я могу показать) и в воду. По одному.

— Значит — так, — сказал капитан, сделав круговое движение рукой, — собирал морскую гальку, а потом бросал в воду. Так?

— Да, — подтвердил Коробкин и кивнул так, словно не сумел удержать голову в вертикальном положении.

— Да, — в свою очередь сказал капитан, — странное занятие. Впрочем — он ведь был одинок?

— Да, — опять сказал Коробкин, но в этот раз без наклонения головы, и добавил: — Кажется.

— Хорошо, — капитан развел руки в стороны, — вы свободны.

Мы стали свободны, повернулись, кажется, разом и, позабывши проститься с капитаном, вышли.

На веранде, облокотясь о перила, стоял Алексей Михайлович. Вышедший вслед за нами милиционер пригласил его в комнату. Алексей Михайлович посмотрел внимательно, чуть задержавшись в шаге, в мои глаза, вздохнул, ничего не произнес, а только едва заметно покачал головой.

— И что теперь? — осторожно сказал Коробкин, не глядя на меня.

— Что теперь?

— Я не знаю, — он дернул плечами. — Так. Спросил.

— И я не знаю, — сказал я.

— А про это ты что думаешь? А? — помолчав, проговорил он, полуобернувшись ко мне, но не доведя взгляда до моих глаз.

— А про это, — сказал я, с усилием нажимая на последнее слово, — давай с тобой не говорить никогда. Совсем.

— Так, — произнес он тоном и голосом капитана. — Понятно.

Мы холодно распрощались, едва кивнув друг другу, и я быстро зашагал вдоль улицы. Чувства мои были сумбурны, да я и не хотел в них разбираться; но только одно я ощущал с определенностью — острую неприязнь к Коробкину.

Я направился к дому Ирины Аркадьевны и минут через пятнадцать быстрой ходьбы был уже у калитки. Но дом был пуст. Это я почему-то понял еще до первого стука в дверь. Понял, но постучался, потом еще и еще, с каждым разом все настойчивее. Я стучал до тех пор, пока из соседнего дома не вышла женщина и, постояв некоторое время на крыльце, наблюдая за мной, не окликнула меня.

— А ее нет, — отвечая на мой вопрос, сказала она громко. — Сколько? Да минут, наверное, двадцать, как ушла. Не может быть? Ну, уж не знаю, время не засекала.

Но когда я уже вышел из калитки, она опять появилась на крыльце:

— Постойте. За ней здесь мужчина какой-то заходил. Зашел и вышел, а минуты через три и она. Какой мужчина? Ну, какой — обыкновенный, в шляпе.

На первом же перекрестке я заметил мужчину в шляпе: это был, конечно, Думчев. Он стоял под фонарным столбом, смотрел на меня, словно поджидая. Я направился прямо к нему.

— Это вы сообщили Ирине Аркадьевне? — резко спросил я.

— Кто же еще, молодой человек, конечно же я.

— И куда вы ее… отвели?

Он не удивился нелепому вопросу, но спокойно пояснил:

— Никуда я ее не отводил. Я — направил.

— А сами вы откуда… — продолжал я допрос, — вам откуда известно?

— Эх, энергичный молодой человек, — он развел руками, — земля, так сказать, слухами… Слухами, так сказать…

— Вы… это… оставьте свое, — не зная о чем спрашивать еще, сказал я, — тон этот свой.

— Можно и оставить, — согласился он покорно, — вы уж извините.

— При чем здесь «извините»! — не унимался я, зная, что нужно уходить, но как бы не имея сил оторваться от этого человека. — Такое время, а вы так… несерьезно.

— Это вы напрасно, я очень серьезно, — покачал он головой. — Смерть — событие наисерьезнейшее. И, так сказать, единственное. В своем роде.