Я сдернул взгляд с носков его туфель и повел вверх, но, доведя только до переносицы, остановился и сказал: «Да».
— Прекрасно. Условие же мое таково: если вы посвящаетесь в мою тайну, то тем самым и обязываетесь помогать. Если же отказываетесь, то делайте это сейчас, так сказать, до посвящения. И тогда — вы свободны…
Он опять замолчал, а я поднял взгляд к его глазам. Они смотрели внимательно, и я опять почувствовал в себе прежнее волнение. Да и любопытство тоже, но любопытство — в последнюю очередь. И как это ни странно мне самому, я понял, что должен вот сейчас принять в а ж н о е решение и что его слова о посвящении — есть не просто слова, а мой ответ будет — не просто ответом.
Вот ведь как повернулось: и двух дней не прошло, как я знаком с этим человеком, и десяти минут не прошло, как я в последний раз подумал, что он, конечно же, не в себе, и минуты не прошло, как я раздумывал о способе прекратить этот разговор — а вот уже и волнение во мне поднялось настоящее, и решение я должен принять важное, и в дело могу вступить таинственное (я уже в таинственности не сомневался). Вот ведь как все поворачивается. Вот и думай, что человек может предполагать. А главное, что и любопытство, такое естественное чувство в моем положении, на последнем месте, только, может быть, самый краешек и виден, а если не знать, что там, за этим краешком, продолжается, то и того не заметишь.
— Так вы готовы дать ответ? — несколько торжественно произнес старик. Но и эта торжественность не показалась мне ложной.
— Я дам… — отвечал я, стараясь говорить ровно. — То есть, конечно же, я готов, но…
— Да, да, вы правы, — перебил он меня. — Я упустил еще одно обстоятельство. Конечно, если дело покажется вам… безнравственным или, так сказать, несоответствующим вашим убеждениям — чего, уверяю вас, быть не может — то тогда, конечно, я снимаю свое условие. Но только в одном случае. Только в этом одном. Я правильно вас понял?
— Да, правильно, — я вздохнул. — Только вы мне, если можно, все же поясните сначала: почему вы, как вы говорите, меня именно выбрали? Мы ведь… то есть я… мы мало знакомы. И, я хочу сказать, это все-таки риск для…
— Для моего дела, — закончил он за меня. — Да, риск, это так. Но «выбрал» я вас потому, что у меня нет выбора. Вы простите мой каламбур — случайно. Во-первых, вы оказались, скажем, приятелем Алексея Михайловича…
— Но мы только еще два дня, — начал я, но он не дал мне говорить.
— Это не имеет значения, — проговорил он строго. — Во-вторых, я смотрел в ваши глаза. И хотя аргументы, как можете сами судить, слабые, но… Я вам уже говорил, что две опасности меня подстерегают, и, заметьте себе, реальные. Первая — время, его у меня немного, а вторая — не знаю, которая из них опаснее — вторая… один человек. Вот и все мои пока объяснения. Да, к слову: об опасностях вы один теперь знаете только, — во всяком случае, о второй, относительно первой могут быть догадки, — и Алексей Михайлович не должен знать совсем. Об этом я заранее вас предупреждаю, до дела еще. Помните, прошу вас, об этом.
Во второй уже раз он упоминал об опасностях. Сначала я подумал, что это так, к слову только, лирическая вставка. Но вот теперь он сказал достаточно определенно: «один человек». И если такой человек существует, а я уже и не сомневался в его существовании, и если он находится где-то недалеко, и если в самом деле от него исходит опасность (а не неприятность, например), вторая по счету старика, то тогда первая опасность, время, тоже может стать вполне реальной. И если я поверю во все это… дело, если приму условие старика, то… Нет, кажется, у меня излишне криминальная направленность. Но…
— А что, Владимир Федорович, этот человек, о котором вы сейчас упомянули, он что, в самом деле опасен для… — сказал я и запнулся.
Но Никонов ловко подхватил повиснувшее было слово:
— Для жизни, в первую очередь.
— Так как же тогда? Или он может…
— Может и это.
— То есть — на жизнь, я хотел сказать…
— Да, может покушаться, но, — он остановил меня взмахом руки, — не будем терять времени. Я вижу, что вы решились выслушать меня окончательно. Так?
Я кивнул.
— И прекрасно, — сказал он. — А то я даже засомневался, признаюсь. А мне бы очень хотелось, чтобы вы… Тем более, что вы здесь человек свежий, может быть, быстрее во всем разберетесь. Да. Так. Дело, значит, такое.
Он опять стал усаживаться, и делал это теперь еще более основательно.
— Дело, значит, такое, — повторил он и продолжил: — Я вам уже начал о бриллиантах. Так вот, я говорил не иносказательно — они в самом деле существуют. И на огромную сумму. На преогромную сумму, могу вас уверить. И они мои. То есть, я хотел сказать, что они у меня: будьте внимательны — здесь есть разница. Значит, они сейчас у меня.
При этих словах я невольно оглядел его одежду: рубашка не имела карманов, разве что в карманах брюк?
Никонов улыбнулся моему взгляду, потом легонько хлопнул по бедрам, сложил пальцы в щепоть и — поднял брючины до отказа. Вышло вроде и комично, но мне было не смешно.
— Нет, сейчас не при мне. То есть в данную минуту. Но они у меня… в особом, конечно, месте. Или вы хотите удостовериться?
Я неопределенно повел плечами.
— Тогда пойдем дальше, а то мы с вами, что называется, в преамбуле вязнем. Так вот: ценности эти были моими уже при моем рождении. А родился, как вы можете догадываться, весьма давно. За всю мою жизнь — правда, об их существовании и принадлежности мне я узнал значительно позднее своего рождения, даже очень значительно позднее — за всю мою жизнь они ни разу не побывали в деле. Вы понимаете? Ни разу. То есть, они все время оставались невыявленной силой. И заметьте себе — ни в чем не замешанной: ни в хорошем, ни в плохом. Ни в каком — если так можно выразиться. Я бы даже сказал: существовали в виде чистой силы. Но вот ведь в чем дело — и вы обратите на это особое внимание — сила, даже и невыявленная, все равно силой остается и все равно воздействует. По-особому воздействует, но определенно — воздействует. Это я вам говорю, как испытавший: а у меня было достаточно времени, чтобы к такому заключению прийти.
Он замолчал, опустил голову и некоторое время находился в задумчивости. Казалось, он забыл про меня. Потом он медленно, словно в забытьи, поднял руку и притронулся пальцем к губам.
Прошло, наверное, минут пять или шесть. Я сидел не шелохнувшись. Я и сам не понимал, почему я так сидел, и не понимал, да и сейчас понять не могу, почему я поддался так легко всему этому. Если бы кто слышал наш разговор (ну, хотя бы из-за кустов за скамейкой), то, я думаю, не сумел бы секретно дослушать, выдал бы себя, выдержать бы до конца не смог, смехом бы прервался. Но я-то не за кустами сидел и не со стороны подслушивал!
Когда он поднял голову, то я не узнал его лица. То есть, я хочу сказать, что совсем не ожидал такого его лица: я и описать его не смогу, да и никто бы на моем месте не смог. Мне кажется, что я даже подался всем телом назад, только что руки не поднял для защиты; а ведь мог и руку поднять.
— А вы что думаете?! Вы думаете, мне просто жилось?! Вы думаете, что это так просто, когда под тобой такая сила! — выговорил он медленно и с жесткой отчетливостью. Но здесь ему как бы не хватило воздуху, и он вздохнул прерывисто, прислонив ладонь к груди; пальцы его при этом были далеко расставлены и заметно вздрагивали: — Вы что думаете: мне легко вас всех уговаривать? Думаете, что легко, думаете, что безделка, что слова… думаете.
Он вдруг усмехнулся криво и, с трудом оторвав руку от груди, указал на меня пальцем:
— А вот вы сидите здесь, сидите и слушаете, и, уверен, даже с боязнью. И не потому, что я такие странности говорю, и не потому, что за сумасшедшего меня принимают. Да если и за сумасшедшего принимаете, то ведь не уходите, а слушаете завороженно эти — ха-ха — бредни мои. А почему? А потому, что это опять о н а. Сила. Она подо мной. Она такая — ей противостоять нельзя. И вы не сможете. Вот вы попробуйте, хоть для примера, встать и отойти. Ну — встаньте! А? Вот и не можете. Это она, все это она.
