Думчев убыстрил шаг и свернул в первый переулок. Когда свернули и мы, то я увидел, что переулок совсем короткий, а шагов через двадцать дома кончались, и справа открывалась негустая придорожная посадка. Думчев опять свернул и направился к посадке. Зайдя недалеко вглубь, он остановился, в первый раз за все время пути оглянулся на нас и вдруг… исчез.

Я остановился, и не ожидавший этого Коробкин довольно сильно ткнулся в мою спину.

— Ушел?! — сказал он у самого моего уха.

— Здесь, — нерешительно, почти шепотом, проговорил я и осторожно двинулся вперед; ступал я мягко, всякий раз глядя, куда ставлю ногу, и такое у меня было чувство, словно продвигаемся мы в сгустившихся сумерках в дремучем и отдаленном от жилья лесу, хотя сквозь просвет деревьев был виден уже и конец посадки, в ширину имеющей не более тридцати метров; но разве я смотрел в просвет?! Нет, я внимательно смотрел в то место, куда ставил ногу, и только чуть перед собой.

Пройдя таким образом шагов десять (думаю, это заняло у нас не меньше пяти минут), мы были остановлены почти в упор раздавшимся голосом Думчева:

— Осторожнее! Свалитесь!

Голос прозвучал вовремя — земля перед нами резко обрывалась в овраг. Овраг этот был не то чтобы уж настоящий овраг, а скорее подобие такового — углубление, похожее на яму, только естественную. Прямо перед нами, у самого края оврага, росли три березы: две срослись корнями, а одна — рядом, причудливо изогнув стволы вниз, почти параллельно земле. У этих деревьев, на поваленном толстом, не менее, чем в полтора обхвата, стволе сидел, сложив руки на груди и закинув ногу за ногу — Думчев. Он сидел и с каким-то заинтересованным выражением на лице наблюдал за нами. Только сейчас, рассмотрев его, я увидел некоторое явное изменение в его внешнем виде — на голове его была другая шляпа. Черная, абсолютно черная, какого-то чуть бархатистого дорогого материала; а атласная черная ленточка отливала синевой. Я удивился тому, что не заметил это сразу, тем более что Думчев был из тех людей, каковых головной убор меняет не только внешне, но и что-то словно изменяет внутри.

— А! Это вы? — несколько позднее, чем следовало, а также и невпопад, откликнулся я.

— Как видите, — сказал он, — так сказать, собственной персоной. А это, — он прищурился (но более, как я понял, со значением, чем для лучшего рассмотрения), — кто с вами? Не имею чести…

— Как это не имеете, дядя? — тут же отозвался Коробкин. — Вчера имели, а сегодня уже и не имеете…

— Да-а, — протянул Думчев, обращаясь только ко мне, — признаться, не ожидал вас встретить в этом… составе.

— Мы тоже… — начал было Коробкин, но я строго на него взглянул, и он оборвался.

— Гуляете, значит? — сказал я, осторожно спускаясь к Думчеву.

— В некотором смысле, — ответил он, только на мгновение растянув губы подобием улыбки и тут же сведя их.

Хотя овраг и не был глубоким, спускался я медленно, все время придерживаясь за березовый ствол; Коробкин ни за что не придерживался, а, размахивая руками, свободно сбежал вниз, чуть не наткнувшись на Думчева, который проворно отодвинулся на стволе в безопасную сторону.

— Я бы попросил… — неприязненно глядя на Коробкина, начал Думчев, но я перебил его и вежливо, сам не зная для чего, попросил извинения за наше, как я выразился, «невольное вторжение». Извинение мое было принято, кажется, с благосклонностью, во всяком случае, невольно потревоженный на стволе Думчев вновь принял прежнюю удобную позу.

— И вы, — сказал он, — на прогулке? Да, надо, надо: последние, можно сказать, деньки догуливаем. Полезное дело, — добавил он, помолчав.

— Почему последние? — спросил я. — У меня еще…

— Да вот так, — развел он руками. — Да вот так, — повторил он, но как бы уже про себя, и замолчал.

Потом поднял голову и даже несколько мечтательно, чуть слышно посвистел.

— Осень, осень, — проговорил он, оглядывая верхи деревьев. — Дело идет к концу. А потому нелишне приготовиться… к умиранию…

Он не досказал и посвистел опять.

— К какому умиранию? — угрюмо сказал Коробкин.

Думчев ответил не сразу, а высвистел уже что-то похожее на классический мотив.

— К природному. К природному, — наконец ответил он и, сделав чуть грустные глаза, добавил: — Но не только.

— Что значит «не только»? — сказал Коробкин.

Думчев длинно улыбнулся одними губами.

— Грубость, молодой человек, — произнес он наставительно, — не только не украшает, что само собой, но и бесполезна. Позвольте дать вам один совет…

— Обойдусь.

— Без совета? Может быть, и обойдетесь, но — как знать. Хотя могли бы и из вежливости выслушать.

— Что мне слушать! — Коробкин наклонил голову и глядел на Думчева исподлобья. — Вы лучше дело говорите, а то опять — вокруг да около.

— Вот тебе на! — Думчев повернулся ко мне и высоко поднял брови. — А я, между прочим, сам по себе прогуливался — больше для здоровья — и не только ни в какие разговоры был не намерен вступать, но, как могли сами наблюдать — избегал и встреч. Если же сейчас проявляю понятную терпимость и поддерживаю беседу, то только, так сказать… И прошу оградить меня…

Последнее он произнес с четким наклонением головы.

В другое время я попытался бы его, что называется, «сбить фразой», но сейчас я не только не пытался этого делать, но и боялся, что моя извинительная фраза будет недостаточно извинительной. Я несколько раз начинал, но все обрывался в самом начале, от того что заранее не знал — что хочу сказать. Но эти мои «обрывы» красноречиво свидетельствовали о моем состоянии, во всяком случае, Думчев слушал мои заикания, одобрительно покачивая головой.

Что такое со мной происходило и почему я так «рассыпался» перед недавним моим противником, я объяснить не мог бы. А не мог бы я объяснить потому, что никакого конкретного намерения (и неконкретного тоже) я не имел. Не могу также сказать, зачем мне был нужен Думчев. Но то, что был нужен, это несомненно, хотя я и не знал, что хочу у него выяснить и нужно ли вообще что-либо выяснять? Но самая главная (чувственная, а не логическая) правда была в том, что я не мог от него уйти, пока (и это тоже правда) он сам не захотел бы меня прогнать. Еще раз повторяю, что ничего связно объяснять не берусь, но за чувственную сторону отвечаю вполне.

Не знаю, понял ли такое мое состояние Думчев, но он вдруг спросил без обычной своей хитринки, и даже как будто с участием:

— Вы что-то хотели выяснить у меня?

Я только пожал плечами.

Тогда он опять сказал, не меняя тона, а только поменяв положение той ноги, которой покачивал, то есть спустил ее на землю:

— Вы что-то хотели выяснить у меня?

Я опять пожал плечами и отвечал, что не знаю. Отвечая, я случайно встретился с взглядом Коробкина; взгляд выражал активное удивление.

— Видимо, — продолжал Думчев, чуть улыбнувшись, — это касается вчерашнего дела и моей, так сказать, в нем роли? Не так ли?

Сначала (машинально) я утвердительно кивнул головой, а уж потом попытался возразить (делая это неловко) в том смысле, что это не совсем так и что если я и хотел, то это, скорее, касается… Я так и не договорил, что чего касается, потому что Думчев жестом руки остановил меня и сказал:

— Значит, я не ошибся, что — должен вам все-таки заметить — и не являлось большой загадкой. Ну что же, готов вам ответить, как говорится, по всем пунктам. Во-первых, скажу, что я об этом деле ничего заранее не знал, хотя и предчувствовал, что что-то такое здесь обязательно должно выйти. Когда же увидел вашего старика, то понял наверное — б у д е т. В скобках замечу — и чтобы предотвратить излишние вопросы, — что любопытствовать относительно моих способностей к предчувствиям не имеет смысла, потому что все равно не отвечу. Договорились?

Я кивнул, а Думчев повернулся к Коробкину и выжидательно на него смотрел до тех пор, пока тот не кивнул тоже.

— Вот и хорошо, что вы согласились. Любопытство вещь хорошая только тогда, когда узнаёшь, а не подглядываешь, — заметил он удовлетворенно. — Так вот, про первое я сказал, теперь скажу про второе. Второе, собственно, и есть моя роль, то есть то самое, что вам от меня полезно услышать (и скорее, для науки, чем с видами на будущее). Я сразу понял, как только увидел Никонова, что ценности есть, и что предстоит борьба, и что она незамедлительно вспыхнет. Я только не знал, что ценности выражаются, как говорит Ванокин, в «камушках»; а я скорее мог предположить иконы или древние какие-нибудь манускрипты. Но дело не в этом — это, собственно, форма — а в том, что я понял о борьбе. Значит, второе: на чью сторону — временно, конечно — мне надо было стать, чтобы события развивались бы побыстрее и поактивнее. Сейчас все поясню, — предупредил он мой вопрос, — наберитесь терпения. Так вот: вы хотели спросить, почему мне нужно было вставать на чью-то сторону и какое мне было до всего этого дело. Отвечу, что, в отличие от вас, который попал в это дело случайно, и от вас, — он повел рукой в сторону Коробкина, — который замешался сюда из дружеской солидарности и, простите, скуки, я вмешался сознательно. Для чего же мне это, спрашивается, нужно? Отвечаю: не могу быть сторонним наблюдателем. И кроме того — что это такое: сторонний наблюдатель? Не то ли, в сущности, самое, что и участник? Ведь если знаешь о том, что происходит некое событие, и не хочешь (потому что боишься, например; причин такого порядка множество) его предотвратить, или направить в благоприятное русло, или сообщить о нем тем, кто имеет законную силу направить и исправить, то — ты уже и есть участник, да еще и из самых лукавых. Так что неучастие при знании один только самообман, и не в моих привычках обманывать, а тем более — самообманываться. Так что вопрос о неучастии, таким образом, отпадает сам собой. Теперь о стороне: куда встать — к нападающим или к защитникам? Сначала, то есть в начальной стадии, естественно, к нападающим.