Она замолчала, рассеянно глядя перед собой, повернулась, взяла стул, поставила напротив, проволочив ножками по полу, села.

— И ушла, — сказала она, разглаживая складки юбки на коленях.

— С ним? — спросил я для того только, чтобы не молчать.

— С ним, — она вздохнула. — Он-таки ушел, не все ж ему ногой дверь подпирать. Я к ней: «Пойдем, говорю». А она головой мотает. Я ее уговаривала и тебя поминала… Потом подняла ко мне лицо — и вся такая потерянная, что смотреть жалко. Говорит: «Я пойду, Ирина Аркадьевна, теперь уже все равно». — «Да куда же ты пойдешь, говорю, и этот, твой, ушел. Что, разыскивать его будешь?» А она: «Не надо его разыскивать, он где-то здесь, возле дома меня ждет». — «Как это ждет?» А она: «Ждет. Потому что знает, что я не смогу не выйти. Я и пойду». Я ей стала говорить, что гордости у нее нет, и всякое такое. «Ты что, говорю, жена ему законная, или он на тебя права имеет?» А она молча в свою комнату ушла, вижу, свое собирает. Я ей: «Ты иди, если не можешь, но вещи-то зачем собирать? Или не вернешься?» — «Нет, говорит, не вернусь. Поздно». Да что поздно, что поздно! Но разве у нее добьешься. Извинилась передо мной, как будто я чужая, и ушла.

— И что?

— А ничего. Ушла, и нет теперь. Сижу здесь, как дура. И ты не приходишь. Ты почему не приходил?

— Не мог. И я не знал…

— Ах, ты не знал! Вот и выходит: ты не знал, а он знал. Что теперь делать? Где ее искать?

— А зачем ее искать? Не маленькая: с кем хотела, с тем и ушла. Ей виднее, в конце концов.

— Как! — воскликнула Ирина Аркадьевна, почти отшатнувшись от меня, во всяком случае откинулась на спинку стула. — Ты что это?

Но разве я знал: что я? Я сказал так, потому что злость на Марту поднялась во мне и тоска — одновременно. Я почувствовал себя так, как если бы все происходившее вокруг происходило не в воздухе, а в вате. Все делаешь то же самое, как если бы и в воздухе, но только замедленно, словно бы в тяжком сне: все кругом передвигается медленно и лениво, и кажется — стоит схватить, остановить, упредить, но… С удивлением понимаешь, как только начинаешь движение, что и ты в вате, что рука твоя медленно тянется к медленно же ускользающей руке и что медлительность движений не просто твоя или других, но общая, всеобщая.

— Ты что это? — повторила Ирина Аркадьевна, теперь уже испуганно на меня глядя, как на внезапно заболевшего. — Ты что это говоришь?

— А что я говорю? — не унимался я, от понимания всего еще больше ожесточаясь. — Ну что, ну побегу, ну, найду ее — что же мне, ее от злодея вырвать? Мало того, что «злодей» не допустит, но ведь и она не захочет.

— Что значит — не захочет?!

— А так, не захочет, и все! Она, может быть, вам не говорила, а мне она говорила, что пусть он хоть кто будет, а ей все равно… Она, может быть, вам не говорила…

Но я оборвал себя вдруг, потому что лицо Ирины Аркадьевны сделалось  д р у г и м; в нем, в ее лице, изменилось не выражение, в нем изменился смысл.

— Говорила, — произнесла она тихо и с расстановкой.

— Как говорила?

— Так и сказала, что ей все равно, хоть бы он кто был.

— Ну так же не может быть! — воскликнул я; мне показалось, что Ирина Аркадьевна не слышит меня, и я тронул ее за руку.

— Я слышу, — отозвалась она. — Да, не должно быть.

— И вы так просто это говорите! — продолжал я, позабыв предыдущее свое настроение и сейчас озабоченный только внезапным равнодушием Ирины Аркадьевны. — Как же так, что вы ее отпустили. Надо было не пускать, запереть. Вы же знали…

— Знала.

Но здесь я как бы очнулся. «Господи, — подумал я, — что же это я такое говорю!»

— Вы простите, — сказал я и опять тронул ее руку. — Я сам не знаю, как это у меня…

— Я понимаю, — тихо отвечала она и добавила просительно: — Не надо.

— Я найду ее, — сказал я, стараясь быть как можно более убедительным, словно для того только обещая разыскать Марту, чтобы утешить Ирину Аркадьевну.

Да может, так оно мне и представлялось теперь: разыскать Марту и этим утешить Ирину Аркадьевну. Нет, я не обманывал себя, я был искренен. То есть обманывал, конечно, но все равно был искренен.

Как ни говори, но нужна была причина: одни чувства сами по себе хоть и наиглавнейшая причина, но внутренняя, как бы еще только твоя личная. И чтобы действовать по чувству, даже для того, чтобы только высказать его, для этого нужна причина внешняя. И внешняя не значит, что какая-то поверхностная или обманная. Здесь нет лукавства, и расчета здесь нет, а есть естественное недоверие, но не к чувству, а к самому себе: достоин, не достоин, имею право, не имею права. А такие сомнения мешают действовать. Вот тут-то и необходима причина внешняя. И я ее для себя отыскал: «Какие могут быть сомнения, когда нужно утешить Ирину Аркадьевну!»

— А Леночка, она может знать? — спросил я.

Ирина Аркадьевна отвернула лицо и всплеснула руками:

— Оставь эту Леночку — что она вообще может знать! Выдумала себе этого философа, как его — Мирика, а теперь только собой и озабочена. А Мирик этот — ты не смотри — хват еще тот.

— В чем же он «хват»? — улыбнулся я, представив себе Мирика с засученными по локоть рукавами, хватающим грациозно ускользающую Леночку.

— Да ты не смейся, не смейся, он-то себе хорошую жизнь придумал: как денежки зарабатывать, так он модный врач, а как отдыхать, так он не от мира сего. Я здесь их приглашала, были у меня. Он сначала, как вещать начал, так всех нас «завещал»: мол, довольствуйтесь малым, мол, о совершенствовании своем заботьтесь, и прочее. А как за стол сели, так он не только, что все мясо с суповой кости ободрал, но и мозг доставать стал — так стучал о тарелку, думала, расколет.

— И достал?

— Достал. Выбить-то не выбил, а как дуть стал, то и выдул. Наелся, сел на мягкое и опять начал; только теперь о том, что не нужно человеку постов и положений добиваться, что все это иллюзии и, мол, суета. А я на него смотрю, а сама думаю: «Конечно, десяточки со своих психов настрелял, так тебе и никаких постов не требуется».

— А Леночка?

— А что Леночка, чего ей не жить! С какой хочешь философией свыкнешься, когда каждый год на курорты ездишь, да дома сидишь, да еще и женщина прибирать приходит. Только теперь я замечаю, что пресытилась она, ей теперь страстей роковых не мешает до полного…

Я вспомнил свой разговор с Леночкой и покачал головой.

— А все-таки я к ним зайду.

— Зайди, может, что и узнаешь. Только думается мне, что если и знают, то ничего не скажут.

— Почему?

— А так. Для спокойствия. Когда Леночка еще Марту привела, она мне про этого, в штанах…

— Про Ванокина.

— Мне что про Нокина, что про Мокина — все одно. Она еще тогда мне его расписала. А теперь и сама вижу — с такими лучше не связываться. Такие, что с улыбочкой, они вреднее всего. А Мирик себя бережет, он связываться не станет. Уж не знаю, как он тогда Марту сюда привести позволил. Видно, от неожиданности.

Я почувствовал, что разговор о Мирике угрожающе затягивается, а потому, дождавшись удобной минуты, сказал, что пора идти и что лучше, если я застану Леночку одну, без мужа, который, как известно, в пять пойдет на свою прогулку. Ирина Аркадьевна согласилась, что и в самом деле лучше, если без Мирика… и тут же опять стала говорить о нем. Но на этот раз я не стал ждать удобной минуты, а, невежливо ее прервав на полуслове, сказал, что пора.

— А как же я? — проговорила уже у дверей Ирина Аркадьевна.

Я взглянул на ее потерянное лицо, и мне стало жаль ее, и я простил ее неумеренную словоохотливость и пообещал, что о ходе своих поисков уведомлю не позже завтрашнего дня.

— Как — только завтра? — произнесла она нараспев и взяла меня за руку. — Как же я до завтра?

И здесь — сам не знаю почему, я вернулся в комнату, сел на прежнее место и рассказал ей все, что знал. Я рассказал ей о своих подозрениях, и о письме, которое показал мне старик, и об Алексее Михайловиче, и даже о ценностях.