Она прервалась и, как бы только сейчас увидев меня, спросила:

— Тебе сколько лет?

— Двадцать четыре.

— Двадцать четыре, — повторила она, глядя поверх моей головы. — Двадцать четыре. А мне тогда было тридцать восемь… нет, тридцать девять. Да, точно — тридцать девять. Наступил этот год, и все порушилось: мое глупое житье и деятельность моего мужа. И жизнь… его. Он не старый был еще — пятьдесят пять. Вдруг у него на работе все сорвалось и — его отставили. Знаешь, я не очень в этом разобралась. Он говорил, что не виноват, что интриги… и прочее. Но, кажется, не совсем так. Ну… не знаю. Понимаешь, он для меня — как бы это лучше сказать — он был для меня как бы родной-посторонний. Я была с ним и не знала его. Я сейчас думаю, что кроме его вечной занятости и моей «творческой» жизни, это потому еще, что у нас не было детей. Многое познается через ребенка. Через него и переливается: от мужа к жене и обратно. Пока нет ребенка, то супруги могут быть, к примеру, большие любящие близкие, но — не кровные. А когда ребенок, то — кровные. Будь у нас ребенок, я бы об этом не думала, все было бы само собой. Но я знаю теперь — это так. А без ребенка… Что без ребенка?! — я знала, что муж мой честен, что всего себя отдает работе, что человек государственного мышления, семьянин хороший, неприхотлив, скромен. Короче, как в анкетах, только подробнее, интимнее, что ли. А здесь вдруг такое: вопрос стоял даже об исключении из партии. Но до этого не дошло. Он даже и оправдался как будто, но, как говорится, — поезд ушел. А самое-то главное, что я ему в этом всем поддержкой не смогла быть. Как бы это лучше тебе… Понимаешь, для деятельности у меня не хватало жизни, обстоятельств (здесь обстоятельства тоже очень важны), а для женственности — ума. Я не оговорилась — именно ума и не хватало. Не верю, когда говорят, что это природное, чувственное. Конечно, природное, но только как и все в человеке. А чтобы это природное в себе понять, нужно постоянно стремиться к этому, цель такую иметь, если хочешь. А чтобы применить — нужен ум. Быть женственной ведь тоже себя нужно приучать. А чтобы был ответ (а без ответа все гаснет), нужно еще и форму найти, чтобы он, супруг, понял и оценил. Конечно, есть женщины, которым это от рождения дается. Но это — как талант. А талант — редкость. Такой характер — редкость. А если ты с таким характером не родилась, а знаешь, что он тебе необходим, то — сделай, чтобы он был, трудись. Ты скажи, тебя слова эти не смущают: трудись, ум, и так далее.

— Нет, я понимаю.

— Вот и хорошо. И так… От этого удара и здоровье мужа покачнулось. Я всегда знала, что здоровье у него хорошее (он никогда не жаловался, да и некогда ему было болеть), а как пришлось по-настоящему узнать — оказалось, что совсем и не хорошее, даже слабое, и куча болезней. Потом у него с сердцем случилось — два раза за короткий срок. И решили мы двинуться в теплые края: ему нужно было климат сменить и от всего случившегося подальше, а мне — куда мне было деться! Вот тогда и началась для меня настоящая жизнь. Пошла я на работу — в первый раз — преподавать в школе язык. Да, забыла, мы тогда сюда переехали и этот домик купили. Квартиру мы тогда уже потеряли, как говорится, по независящим причинам. Ну, это ладно. Сейчас-то я понимаю, что еще тогда, когда переезжали, он не жилец уже был, хотя как будто здесь ему получше стало. Стали жить. Только долго и не прожили, всего два года с небольшим. Как-то раз он меня ночью тихо так позвал. Я к нему. Зажгла свет, смотрю, а у него лицо бледное и на губах как бы налет серый. Я к нему: что с тобой, и прочее. А он смотрит и ничего не отвечает. Только смотрит. А на меня как будто что-то нашло: стою, ничего не предпринимаю и тоже смотрю. Так мы друг на друга смотрели, пока не поняла я, что его уже минут пять как нет. Так и умер, глаз не закрывая.

Она замолчала, потрогала бокал рукой, похлопала сверху по ободку ладонью, сказала:

— Ты чего не наливаешь? Не нравится?

— Не хочется уже.

— А есть хочешь? У меня, правда, обеда нет, но вот, — она встала и все из того же шкафа достала тарелку с песочным пирожным, — съешь, вчера брала. Я сама не особенная мастерица печь, но сладкое люблю. За те два года, что с мужем здесь прожили, я готовить немного научилась, а потом, когда одна осталась, разучилась быстро, — она усмехнулась. — А напитки делаю: в саду ягода, так поневоле.

— А вы работаете, — сказал я, надкусывая пирожное, — там же, в школе?

— Нет, не в школе, — ответила она быстро и отрывисто. — Нигде.

— А-а, — протянул я и положил пирожное на тарелку.

— Что, не вкусное?

— Вкусное.

— Тогда что?

— Так.

— Что так? — нетерпеливо сказала она. — Ну?

— Да ничего, — пожал я плечами. — Так просто спросил.

— Ну, если просто… Может, еще чего хочешь спросить?

Я внимательно на нее посмотрел: смеется или серьезно? Во всяком случае, была очевидна какая-то неловкость. «Вот и разговаривай потом с женщиной, выслушивай», — подумал я, и — здесь опять вошло все: о Марте, и предстоящее завтра сидение за занавеской, и Алексей Михайлович с этим своим загадочным бывшим другом и с этой женщиной из письма… И вообще: какая-то нелепость этих последних дней ощутилась явно. И нелепость моего сидения здесь, и этого разговора — ненужного, лишнего, а в свете последних событий так и совсем излишнего. «Что они все от меня хотят — все разом, и все навалились. Я, наверное, мягкотелый, не личность, если я им только как слушатель и исполнитель нужен. А они мне нужны? — вот вопрос. Никто из них такого вопроса себе не задает — им некогда, у них дела. Так хоть я задам. Нужен. Нужен. Всем нужен».

Но, сказав это себе, это последнее, я вдруг запнулся, и такое у меня возникло чувство, что я что-то забыл, что-то очень важное. А вспомнить не могу.

— Ты что — заснул? — грубовато окликнула меня Ирина Аркадьевна (но грубовато-примирительно, что, собственно, и не таила).

— Нет, я так… думал… — но я не договорил, потому что вспомнил, уж не знаю в какой связи, что она будет стоять на улице, на самой середине, и будет кричать, чтобы кто-нибудь откликнулся, потому что ей необходимо быть нужной; и подойдет мальчик, кажется, и спросит: «Что у вас болит?» — а она скажет, что ничего, а он… что у него есть мама.

— А у вас есть мама? — спросил я.

— Что? А — нет. Мама умерла рано, я только замуж вышла, и она умерла. Еще до войны. А отца у меня не было… вообще. Я помню, что…

— Постойте, постойте, — остановил я ее вдруг и вдруг вспомнил. Нет, не улица, и не крик, и не мальчик, а другое:

— Так, получается, что в войну были, это… ну, поэт-переводчик? И не работали, и выступали где-то?..

— Во время войны я училась, — сказала она сухо. — А это… это было уже потом, после войны.

— Сразу после?

— Я не понимаю, при чем здесь война?

— При чем? — я говорил так, будто говорил с одним собой и как будто внимания на ее ответы не обращая. Я боялся потерять мысль, только сейчас уловленную. — Вы, когда я слушал… когда вы говорили… — я никак не мог начать. — Нет, я подумал вот: вы все это рассказывали про свою жизнь, то есть — и «поэт-переводчик», и «салон», и другое, но… Вы так рассказываете, как будто не было войны. А ваш муж, он?..

— Он был специалист. У него была бронь.

— А вы?

— Что я? Почему на фронте не была?

— Нет. Но для вас как будто не было войны.

— Ты что — меня допрашивать здесь пришел? Ты кто такой есть, чтобы такие вопросы мне задавать? А? Кто ты такой есть?

Мне надо бы было остановиться. Но было уже поздно.

— Я не кто такой. Но я вас слушал, — проговорил я, вставая. — Вы все так умно мне говорили. И что «душа народа». Так вот как у вас «вопиет»?

— Что ты знаешь! — выкрикнула она. — Мальчишка!

Но было уже поздно:

— Пусть я «мальчишка»! Пусть! А вы говорили, что… нужны, а сами… Вы в этом домике живете, ягоды собираете… Что вы про душу говорите, когда ничего не помните, как будто ничего и не было. А еще «душа народа»!