Сегодня, по прошествии большого промежутка времени, мы можем проанализировать сходства, различия и противоречия христианской веры эпохи барокко. Отец Кондрен, последователь Берюля, вставший во главе ораторианцев, поможет нам в этом. Он пронумеровал и расставил по местам основы веры ораторианцев: Бог (Бог Тридентского собора, Бог триединый — от которого все зависит и к которому все должно приходить, но берюлианская набожность не только теоцентрическая, но одновременно и христоцентрическая), Дева Мария, на третьем месте Церковь и замыкает список Священное Писание, поскольку то, что называют французской школой духовности, всегда неразрывно было связано с евангельским учением. Эта градация (Бог, Дева Мария, Святая церковь, Священное Писание) не является монополией «святош» того времени — мы еще представим параллельные иерархии, — но, несомненно, наилучшим образом передает смысл Контрреформы. Если же мы возьмем веру протестантскую (кальвинистскую), то она состоит всего из трех ступеней: Бог, Священное Писание, Церковь. Между этими двумя крайностями помещаются два конкурирующих и мало согласующихся варианта — иезуитов и Пор-Рояля. Мы позволили себе свести все это в следующую таблицу:

Эта таблица, несмотря на свою простоту, показывает, что католики и протестанты имеют три общих элемента веры: Бог, Церковь и Священное Писание. Эта констатация подчеркивает братоубийственный характер религиозных войн. Она также показывает оригинальность Пор-Рояля, превратившего святого Августина в «пятого евангелиста». Янсенисты проявляют больше почтения к Библии, чем все прочие католические течения. Их враги обвиняют их в близости к протестантам. Это обвинение, к тому же необоснованное, присоединяется к упреку в хвастовстве. Впрочем, это не мешает Пор-Роялю почитать Деву Марию.

В целом отличия между ораторианцами, иезуитами и янсенистами являются всего лишь разногласиями; они не превратились в непреодолимые препятствия. Вера едина, и то, что объединяет — Святая Троица, воплощение, искупление, надежда и милосердие, — гораздо важнее того, что разделяет… или отличает.

В тройном качестве: кардинала Римско-католической церкви, вынужденного уважать папу и Святой престол; главного министра христианнейшего короля и искусного политика, заботящегося о сохранении национального самолюбия, Ришелье не переставал лавировать между Сциллой и Харибдой.

Вовсе не случайно католическая Франция отказалась признать постановления Тридентского собора, которыми она не переставала подпитываться и которые поддерживали ее доктрину и религиозную деятельность. Церковь Франции никогда (или почти никогда) не уступала своих привилегий (которые король обещал хранить во время коронования) и своей независимости (в 1614 году треть населения Франции потребовала, чтобы независимость в отношении Рима, как и в отношении империи, стала законом). Из этого следует, что тот, кто делает из министра-кардинала творца государственного галликанства образца XVII века, вводит нас в заблуждение. Святой Людовик тоже в некотором роде был одержим галликанством, не говоря уже о Филиппе Красивом — этом очень гибком правителе, гораздо более набожном, чем это принято считать. Ришелье не изобрел ни галликанство — чувство более чем вековой давности, — ни антиклерикализм, появившийся гораздо позднее.

В своем знаменитом «Политическом завещании», будучи хорошим политиком и искусным богословом, он старается выглядеть внушающим доверие, отзываясь о папе и науке об организации и жизни Римской церкви крайне осторожно. Целый раздел произведения озаглавлен «О повиновении, которое следует выказывать папе». Римский понтифик достоин этого как наследник святого Петра и наместник Бога на земле. Его главенство неоспоримо, но ограничено духовной сферой. Действительно, «хотя короли обязаны уважать тиару суверенных понтификов, они также обязаны хранить власть своих корон». В результате появляется нечто вроде разумного и умеренного галликанизма. Ришелье утверждает, что королевские судьи олицетворяют власть короля с его короной, «которая, будучи круглой, не имеет конца», в то время как ультрамонтаны «очень нескромно» и «слишком открыто показывают себя приверженцами Рима». Но существует также путь, который Боссюэ окрестил «средним». Но был ли он выбором Его Высокопреосвященства?

Этому разделению — папа властвует в сфере духовной, король является хозяином у себя в государстве над всем мирским — противопоставляется практически суверенное честолюбие всемогущего министра. Рене Тавено считает, что истинное галликанство Ришелье должен быть измерен, понят, оценен с точки зрения всемирной политики. Для Его Высокопреосвященства на самом деле речь идет не только о Франции или отношениях между Парижем и Римом, но о точке зрения на всю Европу, о выборе, сделанном в рамках ушедшего в прошлое средневекового христианства. Начиная с 1624 года он, сделав ставку в игре на немецких князей империи против Австрийского дома, католичество и поддержку Контрреформации, «дезорганизует аппарат католической реформы», придает традиционному галликанству большой размах (который идеологи ошибочно соединяют с антиклерикализмом) и проповедует «подчинение духовного мирскому, то есть церкви государству».

Однако в рамках королевства Французского он, похоже, идет еще дальше. Он пытается стать генералом французских бенедектинцев, объединив их в единую конгрегацию; к сожалению, он недооценил дух независимости аббатств. Он даже добивается должности и обязанностей «постоянного легата Святого престола», но не учитывает ума и осторожности Урбана VIII, весьма уклончивого, когда министр-кардинал в конце 1639 года хочет стать «патриархом галлов». Почему не «патриархом Запада»? Почему не «папой Франции»? На протяжении трех последних лет жизни Ришелье множество авторов пасквилей восхваляют или осуждают патриархат (не является ли это основой раскола на восточный манер?). Это вынуждает Его Высокопреосвященство перейти к более разумному галликанству.

Религиозная политика Ришелье, во-первых, разнообразна, во-вторых, поражает своими противоречиями. Единственное, что, похоже, связывает ее воедино, — служение собственным бесконечным амбициям. Те, кто восхваляет разум, иногда, как следует из опыта, проявляют себя совершенно безрассудно. Что же происходит тогда с этим политическим и богословским «средним путем», которого мы не перестаем придерживаться?

Вот уже несколько лет, как пролит свет на религиозный облик Ришелье, о существовании или подлинности которого позабыла французская патриотическая историография. Профессор Муснье, похоже, совершил настоящее открытие, просто напомнив всем, что Ришелье был священником. Жан де Вигери, большой поклонник томизма, подчеркнул непревзойденное знание и понимание богословия кардиналом-герцогом. Франсуаза Гильдехаймер считает, что «личность Ришелье следует рассматривать сквозь призму его принадлежности к церкви». Она ссылается по этому поводу на очевидный хронологический факт, но также на интеллектуальную причину, поскольку звание христианина являлось «главным определением человека XVII века, а установление Царства Божия — целью, к которой должно устремляться всякое человеческое действие». В ту эпоху в книжных лавках можно найти множество «духовных сочинений» бывшего епископа Люсонского, которых при его жизни было написано две тысячи[128]. Нет смысла сомневаться в важности, которую министр-кардинал придавал этой части своих трудов.