Итак, в глубине ужасного, всемогущего кардинала скрывалось человеческое существо — несомненно, милое, но всю свою жизнь прятавшее свою чувствительность и слабости. Разумеется, ни в «Мемуарах», ни в «Политическом завещании» Ришелье не открывает свое тайное лицо, а «Маленькие истории» Таллемана де Рео редко можно расшифровать. Жаль, что не пожелали открыть правду Буаробер и отец Жозеф, два человека, перед которыми Ришелье не таился. Вовенарг, записавший диалог Ришелье и Корнеля[67], должен был бы написать подобный диалог «Серого преосвященства» и Буаробера. Но знаменитый капуцин, исполнитель двусмысленных миссий, поклонник великого министра, разбавил свои посмертные откровения спасительной ложью — быть может, по христианской щепетильности. Что касается Буаробера, с которым Ришелье часто был резок, отчитывал по любому поводу и в душе презирал, его суждения кажутся нам порой непонятными.

Среди образованных людей, которых часто посещал кардинал-министр, некоторые, подобно Буароберу, играли практически шутовскую роль, другие были слишком льстивы. Кольте, стоя посередине, занимал уникальное место; а отношения между этим поэтом — сегодня полностью забытым[68] — и его знаменитым покровителем богаты интересными сведениями. Дело в том, что они демонстрируют нам добродушного Ришелье.

Гийом Кольте (1598–1659), быстро попавший в число «скорбящих детей Буаробера», был адвокатом и сыном прокурора. Он был не таким уж бедным и не таким богемным, каким его сделала репутация, поскольку имел сельский дом в Валь-Жуайе, возле Сен-Жермен-ан-Лэ. Шаплен сообщает нам, что Кольте делил жизнь «между Аполлоном и Бахусом», но больше прославился как поэт. Активный член кружка «Славных пастухов», академик, он был известен при дворе (его жаловал Месье), в особняке Рамбуйе и среди множества гуманистов (чью доброту и педантизм, как пишет Антуан Адам, он разделял). В 1638 году Гийом Кольте собирался опубликовать поэму на рождение дофина, будущего Людовика XIV. В это время он уже несколько лет входил в ближний круг кардинала Ришелье.

Кольте, которого Ришелье очень ценил, действительно числился среди «пяти знаменитых поэтов» (так они назывались в «Ля Газетт»), чьи «величественные» стихи входили в «Тюильрийскую комедию» (1635), «Большую пастораль» (январь 1637 г.) и «Слепого из Смирны» (февраль 1637 г.). Инициатором написания драм был сам кардинал; проект, состав исполнителей и первоначальные темы произведений были делом Шаплена, причем секретным. Авторами стихов были Кольте, Буаробер, Л’Этуаль, Ротру и Корнель. Каждый писал свою часть стихов в течение одного месяца.

Трое из «пяти авторов» были академиками — Кольте, Буаробер и Л’Этуаль, но ни одна из трех их комедий не сохранилась. (Как заметил Жан Ко, ни один из академиков не создал шедевра.) Зато благодаря Пелиссону, Вольтеру и Теофилю Готье первая комедия почти обессмертила «бессмертного» Кольте. Приведенная ниже сцена произошла в начале 1635 года — за несколько недель до вступления Франции в войну, — когда кардинал, решивший стать настоящим автором пьесы, представил своим поэтам окончательный текст «Тюильрийской комедии». У Ришелье в тот день было хорошее настроение, свидетельством чему является продолжение нашего рассказа.

В части произведения, принадлежавшей Кольте, он посвятил шесть александрин описанию Тюильрийского пруда. Похоже, эта короткая часть весьма порадовала кардинала, «совершенно потерявшего разум». После завершения чтения министр в буквальном смысле осыпал своего поэта благодарностями: Кольте получил 600 ливров (4200 евро) за шесть стихов о пруде. Самые удачливые поэты — Малерб, Делиль, Бирон — никогда не получали столько за такие короткие тексты. Приятно удивленный Кольте не замедлил поблагодарить своего покровителя двустишием:

Кардинал пообещал ему шестьдесят пистолей, добавив, что «король не так богат, чтобы оплатить остальное».

Взамен похвал и подарков (кто скажет, что Ришелье не был либералом?) автор замысла «Тюильрийской комедии» осмелился предложить небольшую поправку в столь великолепно оплаченный текст. Там, где поэт написал заурядную александрину «Тростник погрузился в водный ил», кардинал предлагал заменить погрузился глаголом окунулся. XVII век любил — и еще больше при Людовике XIV — туманные, возвышенные слова. Ришелье считал окунулся «более точным и живописным» (Т. Готье). Министр был прав, считает автор «Гротесков», и Кольте, будь он поучтивее, склонился бы перед поправкой своего великодушного покровителя. Но нет, Кольте отказался заменять погрузился на окунулся: это низкое слово, подходящее для прозы и невообразимое в поэзии. Ришелье настаивал, требовал. Усугубляя свое положение, Кольте, вернувшись домой, в пространном письме изложил министру свои мотивации и законные требования.

Это «весьма развеселило кардинала»; и когда некоторые придворные поздравляли его с тем, что никто не осмеливается ему возражать и что он воистину великий триумфатор, он отвечал им со смехом, как об этом пишет Пелиссон: «Господа, вы ошибаетесь, поскольку вот Кольте, который спорит со мной из-за одного слова и превосходным образом мне сопротивляется».

Великий министр проявил себя великодушнее многих, а Кольте — более упрямым, чем обычно. Упрямый стихотворец любой ценой отстаивал свой глагол погрузился. Кардинал часто обманывался, согласно Менажу, то есть уделял излишнее внимание предметам совершенно бесполезным.

Кардинал, много писавший, никогда не вдавался в детали своей частной жизни. Подобная строгость не слишком обычна в эпоху барокко, время всяческих излишеств. Однако уникальное положение, заставлявшее министра быть священником и прелатом, побуждало его к тайне и сдержанности. Была ли у него частная жизнь, которая сохранилась в семейных разговорах (с его племянницей, аббатом Буаробером, с его секретарями), во время отдыха, размышлений, за чтением, медитацией, молитвой, составлением заметок? Неизвестно. Хранил ли он какие-нибудь личные секреты? Было ли ему что скрывать? Опять-таки неизвестно. Зато на его счет существует множество домыслов и обвинений, редко когда невинных.

Ги Патен, этот злопыхатель, считал, что за два года до смерти — то есть в 1640 году — у кардинала-министра «еще было на содержании три любовницы». Первой была герцогиня д’Эгийон. Второй, которую фамильярно звали Пикардийкой — маршальша де Шольн. «Третьей была некая прелестная парижская девица по имени Марион Делорм». Патен, несомненно, получил этот букет сплетен от маршала Бассомпьера, вряд ли проникшегося симпатией к кардиналу за двенадцать лет пребывания в Бастилии.

Два первых обвинения были чистой воды клеветой. Мадам д’Эгийон (1604–1675), вдова господина де Комбале, отличавшаяся скорее интуицией, чем умом, любимая племянница Его Высокопреосвященства, боготворила своего дядюшку, более двадцати лет председательствовавшего в ее салоне. Она всячески нежила его, холила, лелеяла, с обожанием на него смотрела; словом, создавала полную видимость несуществующей любовной связи. На смертном одре Ришелье сказал ей: «Помните, что я любил вас более всех других». Это были практически его последние слова. Такого не говорят любовнице, если испытывают постоянный страх перед адом, тем более когда умирающий является священником и смерть уже совсем рядом.