Вот редкий случай разделения словесного труда: для означения одной и той же разновидности скуки англичане (например, Байрон) берут первую часть слова (hypo, hyp, I am hipped), a русские — вторую (хандра). Кстати, слово «сплин» (1, XXXVIII) взято Пушкиным, конечно, не у англичан, а у обычных передатчиков-французов. Так, уже в учебнике Лагарпа он мог прочитать: «В Англии… знают эндемичную болезнь… сплин».

Кстати о хандре, ждущей Онегина в деревне и бегающей за ним как верная жена. У Делилля в «Деревенском жителе» (1800) хандра встречает горожанина, бежавшего в глушь, «у ворот» сельского дома и всюду «плетется за ним».

Онегин унаследовал не деревню дяди и не авторское Зуево, а, собственно, Аркадию, воспетую бесчисленными французскими поэтами и переводчиками, стилизованный пейзаж с приблизительными дубами и с ручьем (doux-coulant или paisible)[21], вьющимся через мураву всех средиземноморских идиллий. В «Онегине» чувство природы по-настоящему просыпается не в ноябре, с гусем, оставшимся от карнавала (как мне виделось в детстве), а третьего января, с Татьяной. Замечу, что «Поля!» в приведенной цитате (1, LVI) не просто «поля», a champs[22] в значении campagne[23], включающем леса и горы. В старину aller aux champs[24] значило aller à la campagne[25]. Между прочим, в конце XVIII века делались попытки (см. переписку Карамзина с Дмитриевым) переводить это выражение «поехать в чистое поле» в смысле «поехать в деревню».

Это перечисление, оборванное перед глаголом, представляет собой пародию не только на список черт героини «любовного романа», но подражает самой интонации такого перечисления. Иначе говоря, предметом пародии служит здесь не только суть, но и стиль. Ср., например, описание Дельфины д'Альбемар в романе г-жи Сталь, 1802, Письмо XXI: «Ее стан… ее взоры… все в ней выражает» то-то и то-то, или описание Антонии у Нодье («Жан Сбогар», 1818): «Ее стан… головка… взор… все в ней…» Пушкин прервал фразу на риторическом переходе к ее трафаретному разрешению.

В шестнадцатом примечании (к 2, XXXVII) читаем: «Бедный Йорик! — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна)».

Бродский пишет (1950 г., с. 160): «Ссылкой на Стерна… Пушкин тонко раскрывал (!) свое ироническое отношение к Ленскому в его неуместном применении имени английского (!) шута к бригадиру Ларину». Alas, poor Brodski![26] Пушкинское примечание прямо списано из Гизотова и Пишотова исправленного издания Летурнеровского перевода «Гамлета» (т. 1, 1821 г., с. 386): «Alas, poor Yorick! Tout le monde se souvient… du chapitre de Sterne où il cite ce passage d'Hamlet»[27].

Между прочим, в черновиках заметок и писем Пушкин постоянно сбивался на странное французское начертание имен Шекспира (употребляется, например, Лагарпом): Schekspir.

Неточно. Сен-Пре был любовником Юлии д'Этанж. Во время его путешествия в условную Южную Америку, она вышла за Вольмара, довольно неубедительного православного поляка, побывавшего в Сибири и перешедшего в вольнодумство. Единственное, что связывало Юлию и бывшего ее любовника, были следы ветряной оспы. Заметим, что героини романов Юлия, Валерия, Шарлотта и др. оставались столь же верны своим мужьям, как Татьяна князю N.

3, XXIX. Любопытно, что в своих «Литературных Листках» (часть 3, № 16, авг. 1824) Булгарин, выводя с оскорбительной благосклонностью приятеля своего Грибоедова в лице «Талантина», дает последнему такую реплику (по поводу русской поэзии): «Подражание Парни… есть диплом на безвкусие». Еще любопытнее, что вся знаменитая строфа XXV третьей главы, написанная (как установлено Томашевским) теми же чернилами, что и датированный 26 сент. 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом», оказывается (как устанавливаю я) переложением второй пьески («La Main») в «Tableaux» того же Эвариста Парни:

Tendre amante, tendre Tatiana, tendre Parny[30]… Сколько малых сих обольстила эта нежная пародия.

Переводчица преспокойно пишет «rapids»[31]. Речь, конечно, идет об оврагах, обрывах, précipices[32]. В русской провинции, включая Москву, до сих пор путают этот европеизм со словом «стремнина», которое значит «быстрое течение» и не употребительно во множественном числе.

Хотя в январе 1821 г. Татьяна, не будучи отроковицей 1824 г., еще не читала «Сбогара»^{135}, но бред Антонии (рассказанный Жану) подозрительно родствен Татьяниному сну: «Ярко-зеленые медянки, другие гады, гораздо более отвратительные, с человечьими лицами… гиганты… свеже-отрубленные головы… и ты — ты тоже стоял среди них, как колдун, руководящий всеми чарами смерти».

Кстати, о снах: польский литератор Малевский отмечает в своем дневнике (1827 г.), что на вечере у Полевого, где присутствовали Пушкин, Вяземский и Дмитриев, обсуждался «Сон». В тридцатом примечании к этому дневнику (Лит. Насл., т. 58, 1952 г.) комментатор делает невероятную ошибку, отождествляя этот «Сон» со сном Святослава в «Слове»! Речь тут, конечно, о довольно замечательном стихотворении Шевырева «Сон» (1827 г.).

Как прелестно повторяется этот лейтмотив: «Она зари не замечает» (3, XXXIII); «Она его не замечает» (8, XXXI); «Она его не подымает» (8, XLII). В последних двух случаях внутреннему голосу чтеца приходится тормозить на «она» и «его» (чтобы дать строке съехать под гору на сплошных пиррихиях, чем достигается особенно патетическая протяжность мелодии (она смутно слышится мне и в печальной важности медленного: «И так они старели оба», 2, XXXVI).

Связь в мыслях у Пушкина между виршами в честь Петра I и пресными «Nouveaux Contes Moraux» (Мармонтель, т. 3, 1819 г.) подсказана, может быть, двумя строками из хорошо ему известной сатиры Жильбера «Восемнадцатый Век», 1775 г., в которой Тома (Thomas), работавший над своей «La Pétréide», упоминается рядом с Мармонтелем.