Мечи германцев
Род или сотня, величина которых достигала 400—1000, может быть, даже 2000 душ, размещались на пространстве от одной до нескольких квадратных миль и жили вместе в одной деревне. Свои хижины германцы строили не вплотную одна к другой, но по известному выражению римского историка, «как кому нравилось, на любом месте в лесу или у источника»; и даже не как отдельные дворы, но как широко разбросанные поселения. Земледелие, которым главным образом занимались женщины и не пригодные для войны и охоты мужчины, было очень скудным. В целях возделывания свежей плодоносной почвы место поселения часто перемещалось в пределах округа. Еще значительно позднее германское право считало дом не неподвижной, но передвигающейся единицей. Так как на 250 душ населения приходилась одна квадратная миля, а на 750 — около 3 квадратных миль пространства, значительная часть пахотной земли не могла бы быть иначе использована. Если германцы и не были уже кочевниками, то, во всяком случае, они еще и недостаточно крепко сидели на земле.
Сородичи, бывшие в одно и то же время односельчанами, во время войны выступали одним отрядом. Поэтому еще и сейчас на севере называют военный отряд «thorp», «деревня», а в Швейцарии говорят «Dorf», «деревня», вместо «Haufe», «отряд», и «dorfen», «сходиться деревней», вместо «Versammlung halten» («держать собрание»); даже наше слово «Truppe» («отряд»), занесенное франками к романским народам, а затем переданное последними нам, происходит от того же корня и представляет собой памятник социального устройства наших предков в те времена, относительно которых не имеется никаких письменных сообщений. «Schar» («толпа»), жившая вместе и сообща выступавшая в войне, являлась одним и тем же понятием. Поэтому из одного и того же слова возникли названия: для местожительства — «деревня» («Dorf») и для солдат — «отряд» («Truppe»).
Старогерманская община была, следовательно, деревней — по своему типу населения, округом — по своему объему, сотней — по своей величине и родом — по своей организации; земля не была частной собственностью, но принадлежала всем вместе внутри этой тесно замкнутой общины; она представляла собой, по позднейшему выражению, товарищество, марку (Markgenossenschaft).
Во главе каждой общины стояло выборное должностное лицо, которое называлось альтерманом, или гунно (Hunno), так же, как сама община называлась то родом, то сотней. Ульфила в своем переводе Библии называет сотника в Евангелии «Hundafats» («гундафатс»). У англосаксов мы встречаем «ealdorman» («эльдормен»). В Германии «гунно» в течение всех средних веков под названием «гунне, гун» обозначал деревенского старосту и до сих пор еще существует в Трансильвании как «хон» («Hon»).
Совет у германцев. Рим. Колонна Антонина
Альтерманы были представителями общины в мирное время и предводителями мужчин во время войны. Они жили с народом и в народе, они были такими же свободными членами общины, как и все другие. Но, конечно, среди них тотчас же начало образовываться нечто вроде аристократии; в каждой народности были отдельные фамилии, которые стояли выше других членов общины не в силу существовавшего положительного права, но в силу естественного преимущества, которое дается при выборах сыновьям выдающихся отцов и которое превращается затем в привычку выбирать на место умершего прежнего деятеля его сына. В этих семействах накапливались вследствие дележа добычи, получения дани, подарков и военнопленных большие для германцев богатства, позволявшие им держать при себе свиту свободных людей, смелых воинов; они были обязаны жизнью и смертью своему господину и жили рядом с ним как соучастники в его богатствах. Народные собрания каждой народности выбирали из этих фамилий «князей», или «предводителей», которые разъезжали по округу, производя суд, входили в сношения с чужими государствами, и один из них должен был во время войны брать на себя высшее командование.
Из этих политическо-социальных установлений старых германцев Дельбрюк выводит очень правильно историческую сущность их военной организации. Они располагали в широком объеме двумя источниками военной силы: храбростью и телесной мощью отдельных воинов, с одной стороны, тактической силой, твердой связью между отдельными воинами — с другой. При суровой, варварской первобытной жизни, постоянной борьбе с дикими животными и соседними племенами каждый из них достигал высокой личной храбрости, и сплоченность каждой общины, являвшейся в одно и то же время землячеством и родом, хозяйственным товариществом и военным союзом, руководимой вождем, авторитет которого распространялся над всем жизненным укладом, над всем существованием как в мирное, так и в военное время, — сплоченность подобной германской сотни под руководством их гунно вырабатывала такую крепость, которой не могла создать даже самая строгая дисциплина римского легиона.
Германцы не обучались, гунно вряд ли имел определенную, во всяком случае серьезную власть наказания; даже само понятие специальной военной дисциплины было чуждо германцам. Но неразрывное единство всего существования, это естественное единство, было сильнее искусственного единства, которого могли достигнуть римляне дисциплиной. По внешней сплоченности выступлений, передвижений и атак, по выправке и строю римские центурии превосходили германские сотни; по взаимному доверию, по внутренней спайке, по моральной силе германцы были сильнее, и даже настолько сильны, чтобы остаться несокрушимыми при внешнем беспорядке, при полном расстройстве и временном отступлении, чего не может дать даже самая строгая дисциплина. Каждый призыв гунно — о приказании в строгом смысле слова не приходится говорить — встречал немедленное повиновение, так как всякий знал, что ему будут повиноваться все остальные. Характерной слабостью каждой недисциплинированной толпы воинов является паника, но германские сотни могли быть даже и при отступлении остановлены и снова двинуты в наступление по одному слову своего предводителя.
Из сущности старогерманской военной организации рождалась ее форма — четырехугольник (каре), тесно сплоченная масса, одинаково сильная со всех сторон, не только с фронта и тыла, но и с флангов. Каре являлось основным тактическим построением у германцев, как фаланга у греков и римлян. Дельбрюк думает, что обе формы не представляют безусловного противоречия друг другу; это не только правильно, но может быть распространено до положения, что фаланга есть то же каре, лишь на более высокой ступени своего исторического развития. В своей первой книге Дельбрюк не рассматривает вопроса о происхождении фаланги; это объясняется тем, что мы не имеем относительно этого никаких исторических данных. Но мимоходом он указывает на то, что она развилась из многих одиночных боев, что так же невероятно, как и выражаемое им мнение, что германские родовые союзы возникли из отдельных семейств.
Стоит лишь посмотреть на разницу между фалангой и каре, как ее излагает сам Дельбрюк, чтобы тотчас же признать, что развитие средств производства привело к развитию фаланги из каре. Преимущество тонкой фаланги перед глубоким каре состояло в том, что она могла ввести в бой гораздо больше бойцов и оружия. 10 000 чел. в 10-шеренговой фаланге имели в первой шеренге 1000 чел., тогда как каре той же силы имело 100 чел. в глубину и 100 чел. по фронту. Таким образом, фаланга могла охватывать; если каре не пробивало ее немедленно, оно очень быстро могло быть окружено со всех сторон. Эта разница находит объяснение в том факте, что греки и римляне в то время, когда они появились в истории со своей фалангой, обладали уже развитой индустрией, облегчавшей им более широкое производство оружия; наоборот, у германцев как раз в этом отношении дело обстояло очень плохо в тот момент, когда они вступили в историю со своим каре; они принуждены были иметь узкий фронт, так как у них было лишь очень ограниченное количество хорошего вооружения и они стремились восполнить этот недостаток тем, что делали возможно неотразимее первый массовый удар.
