Таким образом, самая юная и самая малая из великих держав могла в течение 6 дней — дольше прусская мобилизация не продолжалась — поднять на ноги такое войско, равное которому в такое же время и в такой же исправности не могла противопоставить ни одна старшая и несравненно более сильная великая держава. Король совсем не преувеличивал, сказав своим генералам: «То, что генерал в других странах делает из смелости, у нас он делает, поступая по обязательным для него правилам. Он умеет все, что только может уметь человек. Наши войска в таком прекрасном состоянии и так подвижны, что они за одну ночь могут быть приведены в боевой порядок; они почти не могут быть атакованы врагом, так как их передвижения очень быстры и энергичны. Взять хотя бы наше огнестрельное оружие: какое войско может открыть такой сильный огонь, как мы? Враг говорит, что находиться под огнем нашей пехоты все равно, что быть в адском пекле. Если же вы пожелаете, чтобы наша пехота пошла в атаку с одними штыками, — какая пехота сможет без колебаний сильным ударом броситься на врага лучше, чем наша?» И так далее. Но как ни справедливо гордился прусский король своим войском, этот расположившийся посредине Европы военный лагерь, ежеминутно готовый к бою, вполне понятно, действовал на своих соседей совсем иным образом. Для них это был постоянный источник беспокойства.

Геттингенский историк Макс Леманн, основательный знаток прусской истории, говорит по этому поводу: «Можно ли удивляться, что соседи испытывали такое странное смешанное чувство уважения, страха и негодования?» В самой Германии это чувство доходило до открытого отвращения. Сам Трейчке отмежевывался от тех, кто, приукрашивая истинное положение, утверждал, что «глубокая ненависть нации» против прусского милитаризма якобы не что иное, как скрытая любовь. «Лишь грозные шаги потсдамской исполинской гвардии, резкая команда офицеров и вопли дезертиров, прогоняемых сквозь строй, разносились по стране из глухой тишины большой тюрьмы». Классическими свидетелями против этой системы являются как раз наши классики: Гердер и Клопшток были прусскими военными дезертирами; Лессинг, как известно, заявлял о «самой рабской стране» в Европе, и даже Винкельман говорил о «прусском деспотизме», заставлявшем его содрогаться с головы до ног.

В действительности прусское войско того времени внедряло в население такое раболепство и принижение, которого не было ни в одной стране тогдашней Европы за исключением разве полуварварской России. Разительным примером этого служит Австрия, военная история которой с 1746 по 1756 г. представляет собой, с этой точки зрения, исключительный интерес. Выйдя счастливо из угрожавшей ее существованию войны 1740–1748 г., Австрия направила все свои силы на то, чтобы возвратить себе снова единственную понесенную ею потерю — Силезию. Она всячески старалась, подражая прусскому образцу, поднять австрийское военное дело на равную по понятиям и возможностям того времени высоту технического совершенства. Но эти старания натолкнулись на непреодолимое сопротивление: провести прусскую систему, в особенности контонную систему, оказалось совершенно невозможным, так как эта система отдавала крестьянское население, как бесправное и безвольное, во власть кнута и шпицрутенов. Большое, хотя ни в коем случае не решающее значение имело при этом сопротивление императрицы Марии-Терезии. Как ни пылко желала она возвращения Силезии, она все же не могла решиться ввести наряду с тяжелыми денежными повинностями еще и эту кровавую повинность; она считала чем-то вроде рабства отдать на произвол капитанов и полковников жизнь и здоровье своих подданных. Особенное внимание обращала эта счастливая мать 16 детей на подразумеваемое при этом безбрачие кантонно-обязанных солдат, считая, что брак — «это единственное, в чем обыкновенный человек находит радость и утешение». Хотя императрице и удалось смягчить несколько требования «государственного разума», но эти требования все же разбились при первой попытке их провести. Для австрийского войска оставался только один путь — вербовка за границей, что было так же дорого, как и ненадежно. Заготовка необходимого снаряжения и оружия, пополнение военного фонда и постройка крепостей и магазинов — все это при угнетающей финансовой науке государства было совершенно невыполнимо. Вследствие всех этих причин Австрия не могла отважиться вступить на свой собственный риск и страх в вооруженное столкновение с Пруссией и была вынуждена искать себе союзников.

Она быстро нашла сочувствие в России, видевшей в Пруссии опаснейшую соперницу, оспаривавшую русские претензии на польское и шведское наследство. Уже в 1746 г. обе державы заключили оборонительный союз: они должны были взаимно поддерживать друг друга 60-тысячной армией, в случае если прусский король нападет на одну из них или на Польшу. С возрастанием прусского могущества в Петербурге волновались все более и более; дело дошло до перерыва дипломатических сношений, и в мае 1753 г. русский сенат постановил после 2-дневного совещания, что «неотложной потребностью государства» является «не только оказывать сопротивление все возрастающему могуществу прусской державы, но и воспользоваться первой же возможностью, чтобы подавить превосходными силами Бранденбургский дом и низвести его к прежнему состоянию среднего государства». На Россию Австрия могла вполне рассчитывать, но этого ей было еще мало, так как Россия значила тогда не очень-то много. Центр этой страны был сильно удален от политической арены западных государств; дороги, ведшие туда, находились в очень плохом состоянии; чиновничество было подкупно и нерадиво, войско медлительно и неповоротливо, да и, кроме того, было парализовано производившейся как раз реорганизацией. И самое главное — государственные доходы были так ничтожны и ненадежны, что ни о какой войне без чужой субсидии нельзя было и думать. Австрия же не только не могла дать никаких субсидий России, но и сама в них нуждалась не менее ее.

Этому роковому недостатку могла помочь, конечно, Англия. Однако как ни враждебны были отношения Англии и Пруссии, Англия видела главного своего врага во Франции и имела основательные причины не соглашаться с точкой зрения Австрии, видевшей спасение в непосредственном нападении на Пруссию, тем более что Австрия заявила, что она не будет поддерживать Англию в войне с Францией, имея в тылу прусского соседа. «Пока не прозвучал еще великий колокол — английские деньги», — до тех пор прусский король был в безопасности от всех австрийско-русских злопыхательств и мог ничего не бояться.

Положение стало серьезным лишь тогда, когда разразилась война между Англией и Францией. Но и эта опасность была не страшна, пока это была лишь колониальная и моральная война — война между американскими колониями обеих стран. В Европе у Англии было лишь одно уязвимое место: курфюрство Ганновер, связанное с ней личной унией и представлявшее собой ворота, через которые английские товары попадали на европейский материк. Если бы Франция захватила внезапным нападением этот передовой пост Англии, — а это она могла сделать легко и совершенно безопасно для себя, — то можно было бы с полной уверенностью ожидать, что Англия бросила бы все свои силы в войну на море и в колониях.

Этим и объяснялось предложение прусского короля своему союзнику занять немецкую область. Он сделал это, чтобы обеспечить мир в Европе, и это намерение обнаруживает в нем делового политика, в то время как Ранке и Зибель делают из него пылкого фантазера. Извращение истории получает свое справедливое наказание, и сильнее всего наказываются как раз те, кого хотят возвеличить.

Франция пошла навстречу предложению Фридриха так далеко, что предложила ему самому занять Ганновер. Она считала прусского короля чем-то вроде своего вассала и требовала от него взаимной услуги за то, что помогла ему получить Силезию. Если бы даже благодарность в политике и существовала для Фридриха и его современников, то все же он не мог согласиться на это предложение. Если бы он занял Ганновер, он сделал бы возможным английские субсидии для Австрии и России; он навязал бы себе на шею 3 великие державы, а из прежнего своего опыта он достаточно хорошо знал, что когда беда будет на носу, то Франция подумает в первую очередь о себе, а затем уже о нем, и это, конечно, встречало с его стороны полную взаимность.