Это произошло при страшных, несоразмерно больших потерях. Корпус Йорка — прусское ядро силезской армии — при своем прибытии на Рейн насчитывал только 10 000 вместо прежних 40 000. Вопреки первоначальным планам Шарнгорста ландвер не употреблялся в качестве легкого войска, которое получало бы только второстепенные задачи. Напротив! К любезным свойствам постоянного войска принадлежит свойство смотреть с величайшим презрением на милицию, но с величайшей готовностью уступать ей свою кровавую работу. Сражения и бои, в которых участвовал в 1813 и 1814 гг. ландвер, и в частности, силезский ландвер, были бесчисленны, в то время как прусская гвардия в тех же походах вводилась в бой всего 2 раза: первый раз в сражении при Люцене, когда не было еще никакого ландвера, и в последний раз перед воротами Парижа, когда гвардия была послана в бой ради славы или позора, ибо ей должна была принадлежать честь вступления в неприятельскую завоеванную столицу, в то время как «грязные люди» ландвера — по высокомерному выражению благородного короля из династии Гогенцоллернов — должны были расположиться лагерем у парижских ворот.
Чтобы вывести надлежащую мораль из этих исторических набросков о милиции и постоянном войске, нам нужно бросить короткий взгляд на прусскую военную историю, начиная с 1815 г.
III
В своей брошюре о прусском военном вопросе Энгельс в 1865 г. во время прусского конституционного конфликта назвал всеобщую воинскую повинность единственным демократическим учреждением, которое в Пруссии существует, хотя бы только на бумаге. И он видел в нем такой громадный прогресс по сравнению со всеми прежними военными учреждениями, что совершенно не считал возможным отмену воинской повинности там, где она уже была введена.
Спрашивается, как пришло прусское государство к такому демократическому учреждению? Во время жесточайшей нужды Шарнгорст напрасно настаивал на переходе ко всеобщей повинности. Только тогда, когда к горлу короля был приставлен нож, король дал свое согласие, чтобы сейчас же после одержанной победы взять его назад и кабинетным приказом от 27 мая 1814 г. из завоеванной столицы неприятеля восстановить старые изъятия из положения о кантонной повинности.
После этого, правда, всеобщая воинская повинность законом от 3 сентября 1814 г. о военной службе была снова восстановлена, но не потому, чтобы против кабинетного приказа от 27 мая проявилось общее или хотя бы частичное недовольство: это было сделано, так сказать, между прочим и втихомолку. После опубликования этого закона поднялась живейшая оппозиция против всеобщей воинской повинности. Во главе оппозиции стояли тогдашние парламенты (ландтаги), как называли в то время собрания городских гласных, созданные на основе нового положения о городах. Чрезвычайно примечательно, что когда после ниспровержения Наполеона восторжествовавшей реакции стали поперек горла все реформы наполеоновского времени, то, к огорчению буржуазного населения, она должна была сохранить единственную действительно демократическую реформу, с упразднением которой не только с плеч буржуазии, но и с плеч всех классов населения буквально сваливалась гора.
Буржуазные историки объясняют это странное явление нравственной силой идеи, сокрушившей все противоречия всеобщей воинской повинности. Что это объяснение просто представляет лишь фразу, понятно само собой. Гораздо ближе можно подойти к истине, употребляя обывательскую пословицу: «Кнут надо класть около собаки». Низвержение Наполеона было делом не одного лишь прусского государства, а целой коалиции европейских держав, которые были заинтересованы в том, чтобы сломить французскую гегемонию, но подходили к осуществлению этой цели, исходя из совершенно различных и часто противоречащих друг другу интересов. Еще во время войны эти интересы, фигурально выражаясь, вцеплялись друг другу в волосы. Когда Наполеон после сражения под Лейпцигом отступил за Рейн и выразил согласие отказаться от всех своих завоеваний, общая цель войны была фактически достигнута, и ее продолжение происходило при сильнейших трениях между союзниками. Больше всего на продолжении войны настаивал царь, естественно, под предлогом желания осчастливить все народы, фактически же для того, чтобы унаследовать от Наполеона господство на европейском континенте. В качестве верного вассала русского царя выступал и прусский король. При полной беспомощности этого идиота это не имело бы серьезного значения, если бы прусские генералы, являвшиеся наиболее способными начальниками коалиционных армий, из ненависти, мстительности и чисто солдатского честолюбия не стремились бы также к полному уничтожению Наполеона. Их неудержимый порыв вперед имел, однако, своим последствием чувствительное поражение, в результате которого наполеоновская жажда мира в значительной степени остыла, а его высокомерие столь же сильно возросло. Это хотя и не особенно устрашило Блюхера, Гнейзенау и Грольмана, но прусские войска в ужасных условиях зимнего похода понесли чудовищные потери.
Размеры потерь устрашили все же одного из руководителей прусской армии, именно Бойена, который некогда под верховным руководством Шарнгорста раненого, позднее при Люцене и скончавшегося от раны, создавал вместе с Гнейзенау и Грольманом новое прусское войско. Бойен не принимал участия в нашествии на Францию; в качестве начальника штаба одного из прусских корпусов он полагал совершить счастливый и легкий поход для завоевания Голландии. Когда он в начале марта 1814 г. снова присоединился к прусской армии, вторгшейся во Францию, он был возмущен ее ужасным состоянием, главным образом ландверных батальонов. Он сделал своим старым товарищам, Гнейзенау и Грольману, энергичнейшее представление в том духе, что отнюдь не задача прусской армии доставать из огня каштаны мировой гегемонии для русского царя. Господствующую роль в предстоящем разделе французской добычи будет играть не тот, кто наиболее отличился в победе над львом, а тот, в чьих руках окажется наибольшая сила. Эти представления Бойена послужили прежде всего причиной нового кровопролития. Гнейзенау опустил руку, уже занесенную для последнего удара. Наполеон ушел, избегнув верной гибели. Это показывает, однако, как сильно подействовал совет Бойена на Гнейзенау и Грольмана.
После Парижского мира Бойен, который до сих пор занимал под руководством Шарнгорста важнейшие посты в военном министерстве, был назначен 3 июля 1814 г. военным министром. Он был фактически руководителем специальной комиссии, которая должна была выработать основы общего военного устройства Пруссии. Рядом с ним сидели Гнейзенау и Грольман, в то время как формально председательское место занимал совершенно не разбиравшийся в военных делах, но зато ответственный за внешнюю политику, государственный канцлер Гарденберг. Эта комиссия законом 14 сентября 1814 г. восстановила всеобщую воинскую повинность, отмененную кабинетным приказом короля от 27 мая; она сделала это потому, что иначе прусское государство было бы безоружным при том разделе добычи, которым занялся как раз в это время открывшийся Венский конгресс. Если сопротивление короля было относительно легко преодолено — чего никогда не удавалось сделать Шарнгорсту — то это объясняется тем, что Бойен и его товарищи имели дело с королем как полководцы победоносной народной армии.
Это были дни, когда благородный русский царь заявлял своим генералам, что неизвестно, не придется ли ему помогать прусскому королю против собственной его армии.
Насколько основательны были соображения комиссии, выяснилось в течение ближайших недель. Волки, собравшиеся делить наследство льва, немедленно переругались, и уже в конце 1814 г. Франция, Англия и Австрия составили военный союз против Пруссии и России. Дело не дошло до войны только потому, что Наполеон вернулся с Эльбы. Возобновившаяся против него война уже ни в малейшей степени не была народной войной. Она являлась чисто кабинетной войной, в основе которой лежала чисто реакционная тенденция. Но эта война вторично показала, что если прусское государство, которое по количеству населения и по размеру своей территории далеко уступало другим великим державам, хотело играть роль в европейской политике, то возвращение к дойенскому военному устройству было для него уже совершенно немыслимо.