19) Вильгельм фон Гумбольдт (Пруссия);

20) Генерал Каткарт (Англия);

21) Князь Гарденберг (Пруссия);

22) Князь Телейран (Франция);

23) Граф Штакельберг (Россия).

В союзном договоре 4 держав было обещано восстановление Пруссии в тех границах, которые она имела в 1805 г. На Венском конгрессе она этого не достигла; в то время как Англия, Австрия и Россия более или менее расширились, Пруссия уменьшилась на 600 кв. миль. Правда, жителей у нее стало на полмиллиона больше, чем в 1805 г., но со всеми своими 10 000 000 она оставалась значительно позади 27 000 000 Австрии и 30 000 000 Франции, не говоря уже о России, которая в завоеваниях, сделанных вначале с помощью Наполеона, а затем в борьбе против Наполеона, приобрела в Финляндии, Бессарабии и большей части прежней Польши около 9 000 000 жителей. Округление границ также ничего не дало Пруссии; она распадалась на 2 совершенно отдельные части. Все же она стала немецким государством в гораздо большей степени, чем была им в 1805 г., когда ее следовало считать полупольской страной. Поэтому она имела насущные интересы в немецком вопросе, который разрешался на Венском конгрессе.

Калишское воззвание уже давно было пустым листом бумаги, но все же что-то такое случилось, что смогло пробудить воспоминания тысячелетней истории, которые, найдя свой печальный конец в 1806 г., все же, казалось, начали проявлять признаки новой жизни в 1813 г. Сам Меттерних допускал необходимость какого-то «федеративного союза» для Германии, хотя он и доказывал в Италии, что этот союз следует понимать лишь как известное «географическое понятие». Даже в соглашениях с князьями Рейнского союза, отпавшими от Наполеона (за исключением Баварии), были сделаны некоторые оговорки в смысле немецкого единства. Однако как надо было представлять себе это единство — было загадкой даже и для тех, кто ближе всех принимал это дело к сердцу. Перед глазами читателя, который захотел бы перелистать ныне консультации Штейна и Вильгельма фон Гумбольдта, а также записки Арндта и Герре, предстал бы невероятный хаос.

Восстановление императора и империи — вот основной тон, звучавший в этом хаосе; но это было чисто романтической выдумкой, так как просто вернуться к 1806 г. было невозможно, о чем никто серьезно и не мог думать. Эта мысль могла жить лишь в «воздушном царстве мечтаний», и понятно само собой, что попытки осуществить ее расплывались, как сновидения. Штейн пускался на всевозможные ухищрения, чтобы осуществить свой идеал; раньше он защищал линию Майна, позднее линию Триаса, Германию по левую сторону Эльбы, с вечным союзом Пруссии и Австрии и Габсбургом как императором. Гумбольдт проявлял большие деловитости и должен был в конце концов резко отмежеваться от Штейна, так как он отрицал габсбургскую империю, о которой вообще и сами Габсбурги не хотели ничего знать. Записки Гумбольдта, составленные им за время Венского конгресса в количестве не менее полудюжины, растекались в таких запутанных предложениях, что в настоящее время трудно понять, как мог останавливаться на них такой серьезный ум, как Гумбольдт. Герре предлагал принять как имперский знак двуглавого орла, нежно обнимающего черного орла и дружески присоединившегося к ним баварского льва.

Предложения о внутренней организации создаваемой вновь империи также витали в неопределенности и неясности. Не следует долго говорить о том, что и здесь всевозможные планы ограничивались лишь существованием на бумаге, за исключением, правда, одного пункта, получившего немедленно практическое значение. Штейн требовал, чтобы для каждого немецкого государства была установлена империей конституция, считая необходимым признание за сословиями следующих основных четырех прав: права вотирования налогов, права вмешательства в расходование одобренных налогов, права голоса при законодательстве и, наконец, права жалобы на дурных чиновников; он полагал, что если этого не будет сделано, то все усилия не приведут ни к чему.

Чем невозможнее казалось создание твердого и ясного плана немецкой конституции, тем легче становилась игра противной стороны, во главе которой стояли южно-немецкие князья — члены Рейнского союза. Они ссылались на свой суверенитет, который был обещан им союзными державами, и не предполагали пожертвовать ни крупицей этого суверенитета для немецких интересов. Но они, во всяком случае, знали, чего хотели, и имели вследствие этого несомненное преимущество; об их сопротивление разбивалось все, что предлагалось Гумбольдтом и Штейном. Южно-немецкие князья и их союзники не обманывались, что их троны были еще очень шатки, и к тому же владельцы присоединенных к ним земель, прежних их суверенные братья божьей милостью, владения которых они, по милости Наполеона, прикарманили, проливали на Венском конгрессе горькие слезы и взывали к принципу легитимизма. Они боялись также, что Пруссия и Австрия, «мирный дуализм» которых должен был явиться предпосылкой для новой империи, в конце концов, объединятся, вследствие чего их владения окажутся снова в тисках. Приведя к полному застою переговоры о немецкой конституции, Бавария, Вюртемберг и Баден заявили о своей готовности провести в своих странах конституционные государственные реформы. Вюртембергский король открыто говорил, что он хочет дать конституцию, чтобы доказать, что его не вынуждают к этому «ни внешняя необходимость, ни принятая на себя обязанность по отношению к другим».

Совершенно правильно указывает один прусский историк, что три южно-немецких срединных государства «из одинаковых побуждений — из суверенного чванства и личного страха перед вмешательством союзной власти» — решили сохранить органы сословного представительства. Однако это нравственное возмущение именно прусского историка кажется несколько странным, так как за исключением немногих идеологов прусскому правительству было чертовски мало дела до немецкой конституции. Добрый король не мог придумать ничего лучшего, как последовать примеру Баварии, Вюртемберга и Бадена. 22 мая 1815 г., прежде чем было принято какое-нибудь решение относительно немецкой конституции, он издал торжественный указ, по которому с 1 сентября того же года в Берлине должна была собраться комиссия из его проницательных государственных деятелей и назначенных лиц из провинций, чтобы выработать конституцию. Основным принципом этой комиссии было объявлено «представительство народов»; сфера деятельности комиссии включала в себя все области законодательства, не исключая и податного обложения. Разница между королями состояла лишь в том, что обещание первых плохо или хорошо, но было выполнено, этот же самым позорным образом нарушил свое королевское слово.

Впрочем, только пример южно-немецких срединных государств побудил его так грубо провести своих верноподданных. Ганнибал снова стоял у ворот, и народ, так вероломно обманутый, должен был снова проливать потоки крови за своего славного повелителя.

В течение нескольких месяцев Бурбоны стали для Франции более или менее невыносимы. Хотя новый король и даровал хартию, которая обеспечивала буржуазии скромное участие в правительстве, все же брат его и наследник престола — граф Артуа — со своей свитой неисправимых дворян и попов стремился к тому, чтобы восстановить то положение вещей, которое существовало при старом королевстве, особенно пугая этим крестьян.

Самую большую бестактность Бурбоны проявили по отношению к армии. Они не обладали ни необходимым мужеством, чтобы переформировать ее, ни достаточным умом, чтобы уважать ее традиции. Они лишили войско орлов и трехцветных флагов, которые были свидетелями многочисленных побед, и дали ему белые флаги и кокарды, что казалось солдатам признаком упадка и предательства. Финансовые соображения делали необходимым сокращение войска, и многие тысячи наполеоновских ветеранов, возвращавшихся после заключения мира из плена или из крепостей Эльбы, Одера и Вислы, были выкинуты за борт в высшей степени бестактным образом. Поседевшее в боях офицерство отпускалось со службы, а его место занимали бурбонские дворяне, которые или совсем не нюхали пороху, или же позорно боролись в рядах эмигрантов против Франции. В конце концов 14 000 офицеров, посаженных на половинное жалованье, рассеялись по всей Франции, питая все возрастающее недовольство Бурбонами, и превратились, таким образом, в горячих агитаторов за возвращение императора.