Скупые воды льются сонно
под раскаленные пески
и пахнет плотью утомленной
от разметавшейся реки.
По берегам, в дыму и зное,
фаллические тополя
вонзает небо грозовое
в нетерпеливые поля,
и напряженную, как тело
в предэкстатическом плену,
колышет полдень онемелый
обманчивую тишину…
И в этот час — глухой и странный —
по увядающим лугам
она крестьянкой безымянной
одна приходит к берегам.
Из-за кустов, раскрыв колени,
для настоятельной нужды,
глядит с усталым вожделеньем
на зелень сонную воды.
Потом расталкивает позы
и раздеваясь над рекой,
сотрет нечаянные росы
подолом юбки холщевой…
И торопливо подымая
к плечам — с рубашкой — наготу,
в воде — как в небе — отражает
Астарты черную звезду.
Все тот же мир обыкновенный
и день томительный не нов,
но облака киприйской пеной
текут у низких берегов.
И в белизне предельно голый
от загорелых ног и рук,
ее мужицкий круп тяжелый,
как солнце, озаряет луг!
И не понять — она ль, иная ль —
по раскаленному песку,
как полдень огненный, нагая,
сошла в счастливую реку.
По опрокинутой лазури
на камыши и на песок
летят блистающие бури
из-под ее проворных ног.
Как будто в радужной зарнице,
на колеснице золотой
мифологические птицы
ее проносят над рекой.
В тоску немотную природы
как бы нисходит с высоты
и лижут жаждущие воды
плоть сокровенной наготы.
Растенья дышат учащенно,
едва коснется их она
и на земли сырое лоно
выбрасывают семена.
Срывают птицы писк и пенье
в томленьи падая на луг,
и камни в муках вожделенья
зовут неведомых подруг.
И кажется — она причиной,
что — покрывая небеса —
спиной косматой над равниной
приподымается гроза,
что где-то там, в степях лазури —
освобожденные от пут
самцы взбесившиеся бури
в тупом неистовстве ревут.
Но гроз безумием нежданным,
громов рычаньем, сметена
в холсты крестьянки безымянной
опять скрывается она.
И прочь уходит торопливо,
а вслед за ней бегут луга,
летя по ветру рвутся ивы,
река ломает берега.
И громовые ураганы
свергаются среди полей,
как будто с облаков Титаны
на землю прыгают за ней…
И я из-под ракит укромных
пустые удочки собрав,
бегу за ней чрез луг огромный
в толпе с ума сошедших трав.
А за спиной моей, как крылья,
шумят и плещут тополя,
и кажется, что без усилья
навстречу движутся поля.
И кажется, открылось взглядам
немыслимое бытие:
доверчиво со мною рядом
бежит различное зверье.
Но сквозь дожди и ураганы
то видимый, то невидим,
переграждает символ странный
надежды — мне, дорогу — им.
И тополя, крылом махая,
садятся где-то на поля,
звериная уходит стая,
чужой становится земля…
И в одиночестве постылом
одолеваю трудно грязь,
мечты перегоревшим пылом,
как хмелем конченным томясь.
И, возле ветхого креста,
войдя в промокшее селенье,
гляжу с немым недоуменьем
на изможденного Христа…
Но вот к просторам неизвестным,
еще плененный гром тая,
уходят тучи стадом тесным
за горизонтные края.
Под радуги победной аркой
водой омыта грозовой
плоть мира снова стала яркой,
как будто в первый полдень свой.
И, возвещая страсть живую,
нежна, призывна и чиста —
голубка белая воркует
на черном дереве креста.
И кажется (быть может — снится)
Распятый улыбнулся ей.
Как голубь Ноя эта птица
залог иных и лучших дней.
Все, что веками изнывало,
растаяло в грозовой мгле,
и безгреховным тело стало
на о святившейся земле!
