У каждой страны своя судьба,
у каждой судьбы своя причина,
и если на ферму не похожа изба —
оттого, что у них — виноград,
а у нас — рябина…
Говорят:
«От Балтийского до Каспийского,
от Дуная и до Урала, и до Амура
раскинулась средь простора евразийского,
велика Федора, да дура!
Нет у нее Парфенона, ни Пантеона, ни Одеона,
а теперь даже колокольного звона!
Нет ни дорог мощеных,
ни душ лощеных,
злы и нелепы ее законы.
Пусто в кармане — самоцветы и злато,
что проку в них для худого кармана?
Только горем одним богата,
только думы ее — великаны!
Возмечтала о праведном царстве —
всем народом пошла по мытарствам.
И пока другие с высокого кресла
здравого смысла
ее чудачеством
потешались, взирая —
землю грызла,
на стенку лезла,
добиваясь самого высокого качества,
самого настоящего Земного Рая!
Хотела счастья всему Свету,
и вот у самой и на хлеб нету!
Пришлось поклониться недоброму дяде —
распахав целину — урожай собирать в Канаде!
Но не «хлебом единым», как говориться:
хотела, чтоб всем от неправд ущититься —
и вот другие снимают пенки у хозяев,
чувствительных к дальним угрозам,
а она полстолетья сама над собой глумится,
сама себя ставит к стенке,
запирает в застенке,
захлебнувшись кровью и навозом,
у заплечного лежит приказа…
Вот тебе и «все небо в алмазах!» —
…Все это я слышу, все это я знаю,
все обвинения принимаю,
но что я могу и что я значу?
Вспоминаю Ее и плачу…
А когда меряю с богатыми и сытыми,
что ходят дорогами избитыми,
горем чужим не болеют, не маются,
счастья всеобщего не добиваются
и душу кладут за свое лишь имущество —
не вижу, по совести, их преимущества!
Где у них девушки, что разыгрывали на рояле
ланнеровские вальсы в ампирном зале,
ели и пили на хрустале и на севрском фарфоре,
тонкими пальчиками в парижской лайке
поддерживали ворот кружевной разлетайки,
когда на тройке в серебряном наборе
катал их кузен, голубой улан,
а потом от всего отрекались, все бросали,
забывали свой род и свой клан,
тонули бесследно в мужицком море,
в бездонном горе,
принимали у баб, сопли немытых детей утирали
учили,
лечили,
бомбы бросали, на каторге гнили
и верили, верили, верили в Век Золотой,
когда правда и счастье для всех, навсегда, словно
солнце, взойдут над землей?
Где у них царь, победительный, властный, балованый,
что мгновеньем одним зачеркнув триумфальные дни и года,
пока у дверей его спальни шептались придворные клоуны,
тайком из дворца уходил в никуда, навсегда
и бродягой побрел по своей же Империи,
народные судьбы и горе народное меряя,
с людом простым сообщался, роднился,
вместе трудился,
вместе молился,
вместе под плети ложился —
и никому никогда не открылся?
Где у них двенадцать простых людей
и, возможно, антисемитов,
что оправдали еврея,
потому что вины на нем не нашли,
хотя старанием черных властей
все было так сколочено, сбито,
чтобы племя фальшивого злодея
опозорить от края и до края земли?
И вот — не стыжусь ни судьбы воровской и злодейской,
ни того, что в стране ни свободы, ни сытости нет,
вспоминаю Ее — и в помпейской ночи европейской
мне как будто бы брезжит далекий — в тяжелых туманах — рассвет…
