Период Как старый облезлый чиж, махнувший лапкой на волю давно, которому в клетке уже и не больно, которому все равно, все невозвратно — завидев солнечные пятна по обоям чувствует себя героем дня, и — глядишь — начинает посвистывать невольно, условную подругу маня — так потерявший нить Ариадны в лабиринтах судьбы поседевший поэт, проснувшись утром, вместо французской зимы отвратной, в белом безмолвии мудром, в разгульных снежных кружениях над уездным городом Клямаром — забывает об артритах и давлениях, молодеет на сорок лет и даже пытается петь с цыганским угаром фальшиво, но бойко (продолжая еще молодеть): «Гайда, тройка!..» и сам убеждает себя, как с амвона, что прием-то не так уж глуп: ведь упали же стены Иерихона от иудейских труб! Двойник Знаешь ты, что мы друг в друге — я в тебе и ты во мне, вот ты шел гулять с подругой и прижал ее к стене, прижимаешь и целуешь, и ласкаешь кое-как — это я, мой друг безвестный, это всех нас общий знак! И в твоих касаньях стыдных, в сладкой похоти плотской наших грубых, незавидных чувств и судеб общий строй. И когда меня не станет, и когда и ты умрешь, кто-то третий прочно станет в строй, в котором ты идешь, и не важно, чем отличен, но важнее, чем похож, будет жить, как я когда-то, и как ты теперь живешь. Утомленный, ты зол и печален, и дни твои скучно бредут в бесперспективные дали и обессмысленный труд. Но вот над работой склонясь, беря карандаш или нож, вдруг сам почему не знаешь — так звонко свистишь и поешь и по неизвестной причине, закончив свой день трудовой, сквозь вечер льдяной и синий, как в праздник, идешь домой… Может быть, оттого, этот день отметив, как рассветный туман, отступает тоска, что где-нибудь — на далекой планете — девушка целует твоего двойника?.. Где-нибудь под небом непохожим, на планете непохожей, твой двойник так же любит женщин светлокожих, так же в жизни одинок и дик. Тоже видел милость и немилость, верил правде духа своего, тоже ничего не получилось из надежд неистовых его. Так же в час — быть может, что случайный или предназначенный как раз, в никуда — или глухие тайны — он уйдет, не опуская глаз. Так же знает, что, как жизнь, бессмертен, средь иных равнин или высот — как приказ в заклеенном конверте — наш двойник судьбу всех нас несет. Горы
1. Когда над вершиной снежной полдневный июль сияет — мне кажется: я молюсь Богу и Он меня слышит и принимает со всей моей жизнью грешной. Мне кажется: к счастью дорога ведет безошибочно прямо, Мне кажется: мир — это замок и я на его крыше, а сердце птицей взлетает, себя теряя, еще выше в небо Рая. 2. Что не удается ни картинам, ни краскам цветного снимка и что сам понимаешь едва ли и еле — отчего так волнует голубая горная дымка над ракетами в небо направленных елей? И хочется петь, и лететь, и молиться, возможность без имени нежно тревожит. Как будто все это было, а теперь только снится, но сердце когда-то всему изменило, в сомненьях устало, в разлуке остыло, измену простило и стало не то же… …Но сердце забыло и вспомнить не может… 3. Высоко, на скале орлиной, над ущельями, над долиной, над блистаньями ледниковыми, над вечерними просторами лиловыми — стать легко, как будто бы взлетая, у предельного обрывистого края, растворяясь в золотом эфире, вспомнить все, что было в этом мире, вспомнить все, чему уже не сбыться, надо всем без горечи склониться, не благодарить и не молиться, но с улыбкой, глаз не закрывая, в свет шагнуть с обрывистого края. Экзистенциальные сонеты 1. «Блаженно все — вне бездн и вне высот…» Блаженно все — вне бездн и вне высот, простое, как здоровое дыханье: счастливый пар в сосновой русской бане, со свежим огурцом из улья теплый сот, под рюмку горькую — соленый анекдот, в любви постельной тесное дыханье, медвежий сон в периновой Нирване, когда за окнами и кружит и метет… Не презирайте ж то, что всем дается, над чем, как флаг, смысл всем понятный вьется. Тот чернозем, который Бог оралом проходит сам и всем растит плоды не разбираясь — и большим, и малым, вне Истины, Добра и Красоты. 2. «Разгул страстей и в покаяньи — схима…» Разгул страстей и в покаяньи — схима, и смерть за то, чего — быть может — нет, и Пушкина дуэльный пистолет, и зверь безгневный старца Серафима, и блеск Афин, и волчья хватка Рима, тысячелетний гул его побед, и вот теперь — в полях чужих планет земных ракет причал вообразимый — да, это все дела судьбы огромной, но, может быть, блаженнее путь скромный, что каждому пройти разрешено: не покидать родимого порога, есть досыта, под платьем женщин трогать, с друзьями пить веселое вино. |
